Воспоминания крестьян-толстовцев (1910-1930-е годы) - [61]

Нам, пятерым, вели следствие. Раз Попов зашел к нам в камеру и, выкатив на меня глаза, злобно сказал: "Что, сел?" Я ничего не ответил ему и отвернулся.

Следствие вел следователь по фамилии, кажется, Веселовский, молодой, приятный человек.

Раз я сидел у него в кабинете, он что-то записывал, и я ему сказал:

- Бросили бы вы заниматься этим ненужным делом. Сами время зря проводите и людей от труда отрываете...

- А что же мне делать? - спросил Веселовский.

- Мужик здоровый, шел бы сено косить, пользы больше было бы...

Веселовский громко и искренне захохотал. В это время в кабинет вошел Попов.

- Попов, Попов, - продолжая весело смеяться, воскликнул Веселовский, ты послушай, что он нам предлагает? Бросить наше вредное дело и идти сено косить!

Попов кисло скривился и вышел.

- Нет, Боря, - перестав смеяться, сказал Веселовский, - я человек уже испорченный и не гожусь уже сено косить...

Раз как-то, часа в четыре дня, меня и Клементия вызвали из камеры в коридор. Там уже стояли, прислонившись к стене, бледные и худые после десятидневной голодовки Иоанн, Эммануил и Василий Матвеевич, все так же босые, без шапок, в длинных рубахах враспояску. Мы поздоровались.

Куда это нас? Оказалось - на суд. По позднему времени, по тому, что не было никого из коммуны, мы поняли, что нас хотят судить тайком, чтобы не было лишнего шума, как и арестовали нас без всякого основания.

Нас это возмутило, и мы тут же решили, что принимать участие в этом суде мы не будем.

Суд в то время находился в одном из бараков, длинных, низких, дощатых, какими тогда (1932 г.) временно был застроен Сталинск.

Перед дверями суда мы остановились и дальше не пошли. На все вопросы: "Почему?" - мы молчали. Двое взяли меня под руки и повели, так же повели и Клементия. А сталинградцы полегли на землю. Их брали двое за руки, а третий за ноги и так тащили по узким проходам к дверям барака. Случайная публика с недоумением смотрела на эту необычную картину, происходившую серьезно, в полной тишине. Наконец, нас усадили на скамью подсудимых. В пустом зале собралось несколько человек, заинтересовавшихся происходящим, и охрана.

- Встать! Суд идет! - раздался громкий возглас.

Вошли судьи, мы сидели.

- Встать! - закричал судья, - вы что, глухие?

Мы молчали. Судьи постояли, переговорились о чем-то между собой и сели.

- Вам известно, в чем вас обвиняют? - Молчание.

- Как ваша фамилия? - спрашивают первого. Молчание.

- А ваша? - Молчание.

Молчали и третий, и четвертый. Я сидел пятый.

- Ваша фамилия? - Молчу.

- Снимите фуражку! - Молчу и не шевелюсь. Сзади кто-то подошел, снял с меня фуражку и положил рядом.

Говорить - надо делать усилие, но насколько же труднее молчать и насколько силен и красноречив этот язык!

- Так вы хотите знать, в чем вас обвиняют? - Молчание.

Зачитали обвинительное заключение, какие-то надуманные, незначительные, слабые обвинения.

Опять опросили по очереди, не желает ли кто сказать по предъявленному обвинению. Все молчали.

Молчали подсудимые, полная тишина была в зале, только говорили судьи то спокойно, то теряя самообладание, явно нервничая.

- Вызвать свидетеля! - Вошел Фатуев, председатель Есаульского сельсовета. Он стал говорить, что мы, толстовцы, агитируем население, что Красковский давал ему книжечки Толстого о войне и государстве.

И тут Клементий не выдержал.

- Что ты врешь? - воскликнул он, вскочив с места. - Ведь ты же сам просил дать тебе почитать что-нибудь из Толстого!

- Подождите, подождите, подсудимый, вам сейчас будет дано слово, обрадованно воскликнул судья.

Молчаливое напряжение, царившее в зале, было прорвано, к публике тоже послышался облегченный вздох и легкий смех.

Клементий понял свою промашку, сел и опять замолчал.

Так и закончился суд. Больше никто из нас не сказал ни слова. Приговор был - мне и Клементию, как членам коммуны, имевшей зарегистрированный устав, дали, кажется, 109 статью, должностную, заключение сроком на полтора года, а сталинградцам, как не имевшим официального устава, дали 61-ю невыполнение государственных заданий, сроком по два года каждому.

Арест был незаконный. Обвинение дутое. Приговор легкий - лишь бы удалить "головку" от "обманутой массы", как думали они.

Суд кончился. Судьи ушли. Мы сидели и молчали. Ко мне подошел Веселовский:

- Пойдем, Боря! - сказал он мягко. Я встал и пошел. Пошел и Клементий. А тех троих из суда выносили таким же способом, как и заносили.

Коммуна, конечно, обратилась в Москву, во ВЦИК. Приговор был отменен, и мы, пробыв месяцев 6-7 в заключении, были освобождены. Но мне и Клементию было запрещено проживать в коммуне.

Кстати скажу: и раньше, и на этот раз, и после, когда кто-либо из членов коммуны бывал в заключении, им всегда помогали. Посылали специальных людей, которые ехали, привозили передачи, деньги, одежду и целую кучу писем из коммуны, которые передавались, конечно, как-нибудь тайком. А потом с восторгом читались где-нибудь у костра в тайге.

Жизнь в коммуне шла своим чередом. Мы с Клементием вернулись, но над нами висело запрещение проживать.

Положение создалось такое, что надо было сдавать дела. Собралось собрание и решили - избирать председателя совета коммуны на год, ежегодно переизбирая нового. Для нас это не имело значения. При нашей широко развитой общественности роль председателя сводилась к взаимоотношениям с внешним миром и к подготовке возникающих вопросов к общему собранию, а для представителей районной власти мы показывали, что у нас действительно все имеют равные права, а не какие-то отдельные личности, подчиняющие себе массу.