Воспоминания - [59]

Вообще, говорят, Алексей Егорович легко относиться про Россию при себе не позволял. И про воловью силу его в молодые годы тоже часто вспоминали в Италии. Раз за что-то он повздорил С итальянским художником; тот обозлился и кинжал вытащил, но Егоров в мгновенье ока вырвал у него смертоносное оружие, руками изломал стальное лезвие на кусочки, все вместе швырнул к ногам задиры и ушел как ни в чем не бывало.

А то, говорят, еще другого какого-то итальянца, в пылу перебранки, схватил за штанишки одною рукою, просунул в отворенное окно и держал на весу над мостовой до тех пор, пока несчастный не попросил у него пардона.

Как времена-то переменчивы! Когда я знала Егорова в Петербурге, он сам многого трусил: от грозы прятался между перин своей постели; боялся почему-то масонов и вообще стал подозрителен, недоверчив… Странное дело! Казалось бы, что такая размашистая натура, какою был в молодости Егоров, должна бы остаться навсегда щедрою; а между тем Алексей Егорович, когда я его узнала, был положительно скуп. Вот пример: Вера Ивановна за обедов всегда сама разрезывала жаркое, и всякий раз, как она, бывало, возьмется за большой ножик, муж непременно остановит ее словами:

— Погоди, Веруша, не рушь! Спроси прежде у гостей, хотят ли они, а если не хотят, так зачем же даром материал портить.

Дочерям своим Алексей Егорович не дал почти никакого образования, отговариваясь тем:

— К чему девиц учить? Сколько не учи, все равно забудут, а были бы деньги — женихи будут.

Теперь мне осталось сказать несколько слов о профессоре архитектуры, Абраме Ивановиче Мельникове, женатом на меньшой дочери от первого брака Мартоса, Любови Ивановне. Абрам Иванович был рослый, полный и красивый мужчина. По рассказам о нем я знаю, что он был искусным архитектором; им самим и по чертежам его по всей России построено много церквей и домов. Самого же его я почти совсем не знала, хоть и встречалась с ним часто у Мартосов, но он с женщинами никогда не разговаривал. Да и жена его, со всеми живая, веселая женщина, мужа своего как-то сторонилась, и я почти никогда не видала их вместе. И про семейную жизнь их ничего не могу сказать, потому что я у них в доме в это время никогда не бывала. У Абрама Ивановича и Любови Ивановны детей было всего двое: дочка Сашенька и сынок Абрамушка, но о них интересного теперь сказать нечего; вот когда Сашенька Мельникова вырастет и выйдет замуж за англичанина, который был секретарем у богача барона Штиглица, тогда будет что порассказать о Сашеньке живой и мертвой…

Вот и все профессора моего времени, которых я знала лично… Об остальных деятелях Академии художеств особо теперь говорить не буду: когда придется к слову, помяну о них.

Лето 1828 года мы в первый раз провели во втором Парголове. Бабушка Мария Степановна и три тетки мои, верные своей нелюбви к дачам, опять остались на лето в Петербурге, а потому маменька и наняла у крестьянина Ивана Москвина, на задворках, маленький домик, в котором мы вчетвером поместились очень удобно. Этот хозяин наш, старик с громадной рыжей бородой, был до старости лет лихой ямщик, и парголовские дачники всегда нанимали его, чтобы прокатиться на его лихой тройке в Токсово, полюбоваться на нашу русскую Швейцарию. Бывало, никто не спустит так бережно, шагом, телегу с отвесных гор и взлетит на них соколом, как Иван Москвин.

Он стариком, от двух взрослых дочерей, женился во второй раз на красивой бабе Анисье, которая выкормила графу Шувалову не знаю которого сына, за что с мужа ее были сняты все подати, а ей самой выстроили рядом с дачею Ивана новую большую дачу, которую она отдавала уже в свою пользу. Самые богатые мужики во всем втором Парголове были Анисья и Иван. Анисья была баба умная, говорливая… и я помню, как папенька любил с нею беседовать. Очень полюбилось нам всем прелестное Парголово. Но о нем рассказывать нечего, потому что все жители Петербурга, верно, побывали в нем не раз.

В то время, про которое я пишу, старый граф Шувалов уже давно умер, вдова его графиня Шувалова, рожденная княжна Шаховская[134], успела уже во второй раз выйти замуж по страстной любви за графа Адольфа Полье и овдоветь во второй раз. Этого второго мужа графиня обожала до того, что даже с мертвым не захотела расстаться и похоронила его тут же, около своей усадьбы, в прорытом в горе и отделанном на готический манер гроте. И этот грот, от которого тянется Адольфова прямая аллея до самой Адольфовой горы, тоже, вероятно, все помнят, но вот о чудесах, которые творила вдовствующая графиня Полье в этом гроте на первых порах своего неистового горя по боготворимом муже, может быть, и не все знают, и мне хочется о них рассказать, потому что они очень забавны. В гроте, около двух стен, были положены две плиты из какого-то пестрого камня, что-то вроде яшмы. Под одной почивал прах графа Полье, другая же могила стояла пустая и была предназначена неутешной вдове его… Весь грот, снаружи и внутри, был уставлен тропическими растениями. Плиту над телом покойного мужа графиня всякий день убирала своими руками богатейшими цветами. Но ей этого было мало; так как половину ночи она проводила в гроте, где было темно, то ей захотелось украсить так могилу своего Адольфа, чтобы и ночью она поражала своею красотою. И вот графиня придумала для этого такой способ: она стала приказывать деревенским девчонкам и мальчишкам собирать для нее светящихся червячков и, говорят, платила за них по пятиалтынному за штуку. Нанесут ей их, бывало, тьму-тьмущую, а она, как только смеркнется, этих светляков по всему гроту и разбросает… И поползет живая иллюминация, переливаясь фосфорическим светом, по пальмам, розам и лилиям! А графиня сидит в гроте далеко за полночь, любуется этой картиной, обливается горючими слезами и со своим Адольфом разговаривает… Наконец, видно, ей спать захочется; пойдет домой отдохнуть, а мальчишки и девчонки караулят ее, и как только она уйдет, все шасть в грот! И давай опять собирать своих червяков в баночки и коробочки, а наутро новеньких немного подбавят и опять продадут графине… Анисья, бывало, смеясь, говорила папеньке: