Воспоминания и впечатления - [34]

Все это создано методом художественного реализма, все это опирается на великолепное знание анатомии и выразительности человеческого тела. О реализме сыром здесь не могло быть речи уже потому, что бюст делался без оригинала и без натурщика. Это — точное соответствие природе, свитое в целостный пластический аккорд.

Но Ленин в бюсте Аронсона производил впечатление сверхчеловеческое. Это было достигнуто, конечно, не только самой, превосходящей натуру величиной работы. Тут дело не в простой величине, не в сантиметрах — приемами гораздо труднее уловимыми, чем реалистические, с каким-то взлетом лба, какой-то гиперболой висков, самим богатством непередаваемого словом психологического содержания, написанного на лице, дано это сверхчеловеческое, как я уже отмечал, это сатанинское по силе воли pi интеллекта, по какой-то, пожалуй, злой в своей беспощадности победоносной возвышенности над мелким и обыденным. Он все может, он ни перед чем не остановится, он выполнит до конца: потому что в этом смысле он холоден как лед и тверд как железо.

Но и романтическим методом Аронсон вновь повторяет: а внутренним законом его всепобеждающей энергии все же является любовь.

Аронсон выполнил свою мечту. Он воплотил свое произведение в красном мраморе. Бюст теперь готов в этом окончательном виде⁴.

Несколько дней тому назад⁵ я смотрел его в мастерской художника вместе с т. Довгалевским⁶.

Тов. Довгалевский не видел первого бюста в гипсе и большого размера. Он безоговорочно нашел бюст превосходным. Я также придерживаюсь этого мнения, но мне кажется, что бюст несколько потерял в стихийности, в непосредственной мощи.

Я ни в каком случае не утверждаю, что это выпало теперь из бюста, я только боюсь, что эти стороны художественной характеристики Ленина несколько ослабли, быть может, больше выступило на первый план бесспорное и многоопытное мастерство. Оно позаботилось о некоторой тонкой красоте всего облика Ленина: он и тут мудр, полон энергии, беспощадности и доброты. Но в то время как тот гипсовый Ленин казался мне выражением социальной личности вождя, какого не давало даже в моменты наивысшего подъема ему его физическое тело, его реальная голова, — сейчас я скажу, что Ленин часто во время своих вдохновенных речей или председательствования в Совнаркоме имел в выражении своего лица нечто до такой степени пламенное, зоркое, я бы сказал, львиное, что одна-другая особенно удачные фотографии доносят и до лиц, не знавших Ильича, те стороны его наружности, которые, пожалуй, с точки зрения психической мощи не превзойдены Лениным из красного мрамора.

Из этого, конечно, вовсе не следует, чтобы «Ленин из красного мрамора» не являлся одним из вершинных, а может быть, до сих пор и самым высоким художественным отражением Ленина.

Эвиан⁷.

<18 августа 1933 г.>

Опять в Женеве >*

Мои молодые читатели!

Вам, конечно, еще неизвестно, что такое воспоминание. Я не хочу этим сказать, что вы никогда не вспоминаете ваш вчерашний день или, может быть, ваше детство. Но нужно прожить порядочно десятилетий, для того чтобы полностью понять, что такое воспоминание о прошлом. Вот когда после очень долгого периода времени, в 10–20 лет, приезжаешь в какой-нибудь город¹, который был свидетелем крупных переживаний в твоей жизни, тогда появляется в сознании совершенно своеобразный феномен.

Вы можете быть в положении вполне удовлетворительном, вовсе не жалеть о вашем прошлом и не находить его лучшим, чем ваше настоящее. И все-таки вдруг, когда вы ходите по площадям, улицам и переулкам такого полузабытого города, когда он воскресает перед вами в действительности, вдруг что-то сдвигается внутри вас, и рядом с теми, кто ходит и ездит сейчас по городу, воскресают перед вами отсутствующие, может быть, уже не живущие на земле, — былое вырастает перед вами на фоне действительности и крепко хватает вас за сердце.

Эти воспоминания всегда сопровождаются каким-то сладостно-горьким чувством. Как будто видишь и самого себя в гораздо более молодом двойнике и как будто почти с полной реальностью переживаешь рядом с действительными переживаниями и те, давно прошедшие. И это неожиданно ярко воскресшее прошлое всегда кажется приятным, родным, всегда кажется каким-то другом, вернувшимся из далекого-далекого путешествия, где друг этот чуть не погиб или чуть не был вовсе забыт.

И вместе с тем всегда в таком воспоминании есть своя горечь не только потому, что человек стареет, а просто вследствие какой-то особенно непосредственной ясности природы времени и его бега.

В такие минуты смерть и жизнь сплетаются в своеобразный черно-красный жгут и опоясывают им ваше сердце.

А ведь то, что было пережито в Женеве мною и некоторыми друзьями, чрезвычайно значительно.

Если моя первая встреча с Ильичем имела место в Париже, то там наше знакомство имело почти беглый характер, а именно в Женеве мне пришлось работать интенсивнейшим образом рука об руку с нашим гениальным вождем. Именно здесь в моем присутствии начинали определяться разошедшиеся между собой линии большевиков и меньшевиков, именно здесь все ярче и крепче выявлялась физиономия нашей пролетарской, революционной, марксистской политики.