Воспоминания и впечатления - [27]

В Копенгагене Жорес был настоящим героем съезда, все его выступления отмечались огромным успехом. Единственный случай, которым он мог остаться недовольным, относился ко дню чрезвычайно блестящего банкета, который закатил социалистический муниципалитет Копенгагена всему съезду. Там было много пива и вина и всяких закусок. Народ сильно повеселел и шумел, как на ярмарке. Устроители банкета обратились к Жоресу с просьбой сказать речь на немецком языке. И тут произошел маленький инцидент. Несмотря на популярность Жореса, публика шумела, ходила по соседним залам. Жорес заговорил по-французски, но шум сильно мешал ему, и тогда, поднявши голос еще выше, он заявил: «Шум, который вы производите, товарищи, напоминает мне шум моря, который старался пересилить Демосфен, а я хочу доказать, что я также упрямый человек». Эта шутка вызвала всеобщий смех, и когда Жорес вдобавок заявил, что будет говорить по-немецки, то при деятельном участии немецких товарищей шум был наполовину сокращен. Жорес сказал остроумную речь по-немецки, закончив ее такой фразой: «Я кончаю свою речь не потому, что пришел к концу моих мыслей, а потому, что я исчерпал мой немецкий словарь».

Хотя я в то время был впередовцем и представлял в Копенгагене ту фактически отколовшуюся группу, которая, однако, числилась при ЦК нашей партии, на самом съезде у меня установились превосходные отношения с ленинцами, и Ленин поручил мне войти от большевистской фракции русской социал-демократической делегации в довольно важную комиссию по выработке резолюции о кооперации.

Я не могу сейчас входить в суть того вопроса, в котором большую роль играли бельгийцы, настаивавшие — правильно — на социалистическом характере кооперации. Конечно, к этому утверждению бельгийцев можно было подойти с двух сторон. Мы подходили с той точки зрения, что конгресс должен подтянуть кооперацию к партии, поставить ее на служение борьбе за социализм на следующий же день, после победы революции, — организации социалистического общества. С этой стороны мы были сторонниками всяческого насыщения кооперативного движения социализмом. Плеханов подходил иначе. Он считал, что кооперация непременно заражена некоторым духом лавочничества и хотел, чтобы она была отделена от партии некоторым рвом. Я не думаю, чтобы бельгийцы: де-Брукер, Анзеель, Бернар подходили к своему тексту о социалистической сущности кооперации революционно. Очень может быть, что в них говорил при этом оппортунизм. Типичнейшим оппортунистом сделался, например, считавшийся среди бельгийцев левым де-Брукер. Тем не менее у нас образовался (как и на Штутгартском съезде по поводу профсоюзного движения) союз с бельгийцами. Меньшевики стояли на точке зрения самой точной диференциации между партией и профсоюзами и партией и кооперацией.

В комиссию вошло очень много крупнейших людей, между ними Вандервельде⁹ и Жорес. Вандервельде председательствовал. Вот тут-то для меня выяснились некоторые новые стороны Жореса как парламентария. Он сидел, как всегда, с лицом добродушным и хитровато посматривал мужицкими глазами. Он старался не вступать в спор, но чрезвычайно ловко проводил ту линию, которую сам считал правильной. Приемы у него были при этом самые разнообразные. Вдруг он обращается к Вандервельде и заявляет: «Вандервельде, вы, который так изумительно знаете французский язык, не можете же вы не согласиться, что ваша формулировка не совсем французская. Я возражаю против нее только с точки зрения грамматической. Я уверен, что вы согласитесь со мною, что если мы повернем фразу вот так, то это не шокирует ни одного пуриста с точки зрения французского языка». Польщенный Вандервельде, которому хочется считаться чуть не классическим писателем и оратором на французском языке, немедленно сдается во имя ее величества французской грамматики. А Жорес, не стесняясь, подмигивает своим союзникам, давая им понять, что вот сейчас он обошел Вандервельде, как какой-нибудь нормандский садовник городского торговца при продаже яблок или сидра. И действительно, грамматика выручает; и нюанс, нужный Жоресу, проходит.

Владимир Ильич как-то пришел сам в комиссию и остался не совсем доволен ходом дебатов. Когда мы уходили оттуда, он сказал мне: «Жорес вас всех водит за веревочку». Я засмеялся и возразил: «Но дело касается, в сущности, лишь небольших деталей». Ленин ответил серьезно: «В политических резолюциях да еще мирового конгресса, не бывает деталей, всякое слово важно. А Жорес — шельма!» Тут Ленин добродушно расхохотался и еще раз прибавил: «Хитрая шельма! Одно удовольствие смотреть, какой ловкач!»

Помню еще один эпизод. Нынешний датский премьер Стаунин, который тоже участвовал в комиссии, затянул довольно длинную речь, стараясь доказать правильность своей точки зрения относительно крестьянской кооперации на примерах Дании. Так как другие вопросы волновали нас больше, то комиссия перешептывалась, гудела, рокотала, обменивалась мыслями и записками, сговариваясь об общей формуле и т. д. Стаунин вдруг страшно обиделся. Говорил он все время стоя, а тут вдруг сел в кресло и заявил: «Меня, кажется, никто не слушает». Жорес, хитро сверкнув глазами в нашу сторону (мы особенно гуторили), сказал: «Что вы, товарищ Стаунин, вас слушают с таким напряжением и волнением, что не могут отказать себе в немедленном проявлении своих чувств». Стаунин немедленно поднялся с кресла и продолжал дальше свою речь, по-видимому, совершенно искренне приняв маневр Жореса за истину.