Воспоминания и размышления о давно прошедшем - [9]

Трудно сказать, зачем я это делал. Здесь не было ни желания поставить какой-либо статистический эксперимент, ни желания покрасоваться перед друзьями своим экстравагантным хобби. Но и сейчас, разглядывая свою коллекцию, благодаря этим пометкам я вдруг вспоминаю и те уютные московские троллейбусы, в которых я прятался от дождя на заднем сиденье, и ту атмосферу студенческих лет, которая уже подзабылась с годами. По-видимому, это было подсознательной попыткой остановить мгновенье, привязать радостное ощущение бытия в молодые годы к какому-то материальному носителю, чтобы оно не ушло полностью и безвозвратно с течением времени.

А может быть в этом состоит смысл любого коллекционирования?

Поэзия

Так получилось, что именно любовь к бабочкам стала для меня первоначально пропуском в труднодоступный и закрытый для многих мир поэзии.

Помню, что как-то, находясь в пионерском лагере и ускользнув из палаты во время тихого часа (который был для меня настоящей пыткой, потому что я в детские годы никак не мог заставить себя спать днем), я случайно забрел на скрытую в лесу небольшую солнечную поляну, поросшую высокими, почти в мой тогдашний рост цветами и остановился в растерянности: цветы оказались живыми! Они взмахивали лепестками, переливались всеми цветами радуги, а сама поляна, казалось, была пропитана жарким июльским зноем, пересыпана горячим полуденным солнцем. Это была поляна бабочек: блестящие перламутровки, степенный дневной павлиний глаз, заурядные крапивницы и лимонницы как живым ковром покрывали ее. Никогда, ни до ни после, я не видел ничего подобного! Я постоял, не шелохнувшись, на краю поляны, а затем тихо, боясь разрушить это великолепие, ушел.

Весь день я испытывал странное ощущение, неведомое мне ранее: казалось, весь окружающий меня такой привычный мир изменился, чувства мои обострились до предела. Я впервые услышал неспешный разговор сосен, поскрипывающих под порывами свежего вечернего ветра, негодующий шум клена, пытающегося поймать ветер в свои сети, тоску и сырость оврага на краю лагеря. Я не понимал, что со мной происходит, но эти новые ощущения так захватили меня, что я старался избегать обычных пионерлагерных развлечений, чтобы как можно дольше продлить, чтобы невзначай не спугнуть этого странного очарования.

Тогда я, конечно, не понял, что это было первым прикосновением к тому, что позднее надолго стало самой большой радостью и смыслом моей жизни, прикосновением к поэзии. Ибо, на мой взгляд поэзия — это прежде всего особое мироощущение, сдвиг в обыденном восприятии окружающей нас действительности, делающий нас частью природы и мира в целом, сознающей себя в неразрывной связи с этим миром. Все остальное — поэтическая продукция, например, — это лишь ритмическая фиксация такого мироощущения, во многом связанная с чисто техническими возможностями субъекта поэзии.

А именно мое мироощущение непостижимым образом изменилось в тот день. Потом это странное и волнующее единение с окружающим меня миром прошло, и я вновь с наслаждением окунулся в обычную круговерть пионерлагерной жизни с кострами, линейками и военными играми, купанием и танцами в клубе перед отбоем. Но изредка пережитое когда-то ощущение возвращалось ко мне, и тогда я искал уединения и избегал своих друзей с их шумным лагерным времяпрепровождением.

Следующее соприкосновение с поэзией я пережил в 10-м классе физико-математической школы-интерната номер 45 в Ленинграде, где я учился после успешного выступления на Всесоюзной физико-математической олимпиаде 1965 года (я получил на этой олимпиаде диплом второй степени по математике). О замечательном времени, которое я провел в интернате, рассказывается в этой книжке, напомню лишь, что многие из моих друзей писали в ту пору стихи. Не миновал этой участи и я. Я тогда впервые познакомился с поэзией Саши Черного, и его показной антиэстетизм совершенно пленил меня. До сих пор вспоминаю его замечательные строки из стихотворения «Обстановочка»:

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,

Жена на локоны взяла последний рубль,

Супруг, убитый лавочкой и флюсом,

Подсчитывает месячную убыль.

Но настоящим открытием для меня, первым по той силе воздействия, которое он на меня оказал, стал ранний Маяковский. Я раньше и представить себе не мог, что возможно так писать о самых простых окружающих нас вещах, как будто они совсем не те, чем кажутся.

Стекают слезы с крыши в трубы, к руке реки чертя полоски; а в неба свившиеся губы воткнули каменные соски.

И небу — стихши — ясно стало: туда, где моря блещет блюдо, сырой погонщик гнал устало Невы двугорбого верблюда.

Мы с нашими молодыми студентами-воспитателями устроили вечер Маяковского, на котором читались его знаменитые «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник», и другие стихи раннего периода, с бурным и немного наивным обсуждением прочитанного.

Не могу отнести В. В. Маяковского к числу своих самых любимых поэтов, как и Сашу Черного, но именно под воздействием их произведений сформировалась моя первоначальная любовь к занятиям поэзией, и их несомненное влияние просматривается в первых написанных мною стихах.