Воспоминания гетмана - [29]

Сам же, после некоторого колебания, решил ехать в Звенигородку. Колебался я потому, что Звенигородка была далеко, а я думал, что могу что-нибудь сделать в корпусе, но потом решил, что, сдавши корпус, мне было неловко вмешиваться в распоряжения Гандзюка, и потому я остановился на первом решении, и, может быть, напрасно, потому что и Гандзюк, и Сафонов были совершенно не ориентированы в положении вещей, и 22 или 23 января, когда они уже со штабом оказались под самым Киевом, оба они решили ехать в Генеральный Секретариат за сведениями. Выехали они на автомобиле. Их где-то большевики остановили. Они заявили, что едут из первого Украинского корпуса. За это их немедленно выволокли из автомобиля, без всякого с их стороны сопротивления, а затем через 1–2 дня они были расстреляны, причем тел их не похоронили. Уже когда я был гетманом, ко мне приезжали их несчастные жены, я им помог чем мог. Они разыскали тела своих мужей в обезображенном виде. Есть показания по этому поводу одного офицера Генерального штаба, Краевского, которого вместе с ними приставили к стенке для расстрела, но который был лишь после залпа ранен и удрал. Когда я его видел, нравственное его состояние было таково, что трудно было от него добиться более подробных сведений о последних минутах [жизни] этих двух честных генералов.

Я очень обрадовался, что мои верховые лошади оказались целыми в конюшнях штаба. На следующий день я подготовлял все для выезда в Звенигородку. В это время выяснилось, что большевики выдвинули какой-то небольшой отряд в направлении Белой Церкви и уже какие-то их комиссары приехали в город.

24 января 1918 года я в сопровождении Мартыновича, прапорщика Убийского, офицера корпуса, моих двух вестовых на рассвете выехали из Белой Церкви. Было решено, так как меня все знали в Белой Церкви, что я пройду в соседнее большое село, а туда прибудут вестовые с моими лошадьми и телегой, которую я взял из штаба корпуса. Пришлось снова пройти пешком верст 20 до села. Там мы остановились у крестьянина.

Забавно и в то же время грустно было слышать его спокойный и деловитый рассказ, как он грабил соседнего помещика. Никакого сомнения в правоте своего дела, причем оказалось, что ему достались лишь низ от какого-то большого стола и несколько листов железа. Я его спросил, почему он так мало взял.

– Да, – говорит он, – все больше палили и ломали, потом уж спохватились брать, да поздно было.

– А вы что же, сильно сердиты были на помещика, что сильно жал вас?

– Нет, барин был добрый, мы с ним по-хорошему жили, да так уж вышло.

Более определенных причин разорения, видимо, прекрасного хозяйства я получить от этого крестьянина не мог.

К полудню подошли лошади; покормивши их, мы поехали дальше. Я был одет рабочим, Георгиевский крест и свадебное кольцо были зашиты в рукаве моего тулупа. На всех остановках я заходил в хаты и в трактиры погреться и выпить чаю. Настроение крестьян было совершенно спокойное, но положительно никто не хотел идти выручать Киев от большевиков, к которым в общем относились весьма сочувственно.

К вечеру мы остановились в маленьком хуторе. Я пошел постучать, неохотно мне отворила какая-то крестьянская девушка и ни за что не хотела пустить нас переночевать. Видя, что мои переговоры не увенчались успехом, я послал своего вестового Мазанкова, унтер-офицера конного полка Полтавской губернии, писанного красавца. Он поговорил, и нас пустили. Я спросил, что же это меня не пускали, а вот он поговорил, и согласились нас пустить.

– Да я думала, что все такие приехали старые, как вы.

На следующий день выехали снова на рассвете. К полудню добрались до сельского священника, где решили отдохнуть. Священник был, видимо, политик, он нас принял любезно, но, не зная, что мы за люди и каких политических убеждений и не желая попасть впросак, выдавал себя за большевика, а когда увидел, что мы несколько озадачены его заявлением, то сразу объявил себя убежденным монархистом, сторонником старого режима и т. п. Как бы там ни было, он нас хорошо накормил, и к вечеру мы добрались до Листвянки.

Здесь мы остановились у еврея, который нам доложил, что все имения сожжены, что большевистский режим несомненно наступит. Вообще, повторяю, на меня угнетающе действовало сознание, что поднять народ для борьбы с большевизмом было, при тогдашнем состоянии умов, совершенно немыслимо. Нужно было бы предварительно развить большую пропаганду, и только тогда можно было бы добиться чего-нибудь, и то преимущественно среди более зажиточных крестьян. Дорога была отвратительная, таяло; по грязи приходилось тащиться почти шагом.

К 26 января мы только в три часа подъехали к Звенигородке. Попутно с нами тащились обозы со «скарбом» разоренных помещиков. В Звенигородке, после недолгих поисков, мы остановились в небольшой гостинице «Англия», где я нашел Полтавца, и, к моему неудовольствию, там же оказался и Шинкарь со своими приверженцами. Полтавец был весь бритый, одетый тоже вроде мастерового.

Он рассказывал, что когда большевики подошли к Фастову, его вся сотня, забравши лошадей, разбежалась и что на Генеральную Казачью Раду, с целью его арестовать, двинулась какая-то команда автомобильных починочных мастерских штаба фронта, что он еле-еле спасся, но что помещение Казачьей Рады они разгромили. Тогда он решил ехать в Звенигородку, надеясь на казака Грызло, но что здесь Шинкарь объявил себя кем-то вроде начальника и посадил этого Грызло в тюрьму за якобы неблаговидные проделки.