Воспоминания гетмана - [27]

– Вот мы пришли к вам, пан генерал, чтобы Украину рятувать, а то усе загине!

В чем же дело? Оказывается, что они были у тогдашнего министра продовольствия Ковалевского, тот им с места отвалил 200 000 рублей. Они на эти деньги решили набрать людей для борьбы с большевиками и приехали просить помочь им людьми. Я согласился, но предупредил, что ставлю лишь условием, чтобы к этим деньгам я касательства не имел. Пусть ту часть, которую они признают нужной, они передадут д-ру Луценко, который при этом находился. Он свезет деньги в Белую Церковь, а с остальными деньгами пусть распоряжаются как хотят. Кажется, 100 000 рублей взял Луценко и передал в Белой Церкви Полтавцу, 100 000 рублей взял себе Винниченко.

В Киеве становилось все хуже и хуже. Производились какие-то бессмысленные обыски украинскими властями, причем, как водится при этих обысках, исчезали ценные вещи обыскиваемых. По улицам стреляли все больше и больше, по ночам гремели почему-то пушки. Я хотел выехать в Белую Церковь, видя, что здесь все равно ничего не поделаешь, но поезда с 19-го перестали ходить.

Все украинские части поспешно отступали на Киев, некоторые из этих полков выражали, еще до прихода большевиков, сочувствие этим господам. В правительстве, кажется, заседали беспрерывно, но оно никакого значения не имело. Что делал в это время Капкан – я не знаю. В Киеве командующим войсками был в то время знаменитый впоследствии своим безобразным восстанием Шинкарь. Тогда он мне казался из всех деятелей того времени одним из наиболее порядочных и толковых. С ним можно было иметь дело. Начальником штаба у него был генерал Греков, человек беспринципный и с большим желанием играть выдающуюся роль, обладающий недостаточными волевыми качествами. Почему этот Греков, курский помещик, кажется, и великоросс, объявил себя крайним самостийником, непонятно! Этот же Греков играл за время моего гетманства очень двойственную роль: во-первых, сразу не примкнул ко мне, а через несколько дней явился. Ясно, я его на службу не назначил, хотя им со всех сторон подсылались друзья для того, чтобы он мог получить назначение. Когда он увидел, что украинцы не имеют успеха, он через великорусские круги старался попасть ко мне. Помню, как я был удивлен, когда герцог Георгий Лейхтенбергский стал хлопотать за него.

– Да чего ты-то о нем хлопочешь, ведь он же ярый самостийник?

– Да разве это так? Он меня уверял, что он чистейшей воды великоросс!

– Это не так, ты разберись, а потом хлопочи о нем.

Через несколько дней он приходит и говорит:

– Ради бога, не назначай Грекова, он мне все наврал. Вообще, Греков – человек очень растяжимых понятий о порядочности.

Когда образовалось украинское министерство, я попробовал назначить его начальником главного штаба. Он уверял меня, что разделяет мою точку зрения на Украину, что он честный человек и т. д., что не помешало этому честному человеку, когда началось восстание, перейти на сторону Петлюры и занять там пост главнокомандующего. Говорю откровенно, я нисколько не озлобился на солдатские массы, которые пошли против меня, ни на полуинтеллигентных офицеров, которые последовали за Петлюрой, ни на самого Петлюру. Первым обещали золотые горы, для вторых общая политическая обстановка была совершенно непонятна, да и верно, что положение было таково, что и разобраться было нелегко. Но когда генерал изменяет своему слову, свободно данному, для меня это непостижимо.

Был у нас холмский староста, Скоропись-Йолтуховский, убежденнейший самостийник. Когда в силу сложившихся условий необходимо было перейти на федерацию с Россией, которую я объявил в своей грамоте от 14 декабря, то на следующий день министр внутренних дел получил телеграмму, в которой Йолтуховский его уведомлял, что, стремясь к самостийности Украины, он не может продолжать свою службу и просит найти ему заместителя, до приезда которого он останется на своем посту. Я считаю, что Йолтуховский поступил честно, а Грекова, изменившего мне, после усиленных клятв, что разделяет мои убеждения, я презираю. Этот человек никогда не может сделать большого дела.

Возвращаюсь к личности Шинкаря. Помню, что он произвел на меня впечатление человека далеко не левых убеждений, он был националист и считал, что ради достижения Украины можно пожертвовать хотя бы на время своими левыми убеждениями, и шел вразрез с своими друзьями, фанатиками и левыми доктринерами. Я с ним виделся несколько раз. Молодой, благовоспитанный, энергичный, он производил хорошее впечатление, но, конечно, не годился для места главнокомандующего войсками, что и доказал безобразной обороной Киева, благодаря полнейшему отсутствию у него военного образования.

С 19 января утром на улицах Киева начали появляться баррикады. Украинцы громили Арсенал, где заседали большевики, последние стреляли по городу. Стрельба, особенно к вечеру, была очень сильная. Ввиду того что в «Универсале» могло быть неспокойно, я переехал к Моркотуну и ходил лишь днем в «Универсал», который все больше пустел.

20 числа января я решил во что бы то ни стало добраться до Белой Церкви. Тогда же ко мне чуть ли не пешком пришел один очень порядочный галичанин, некий архитектор Мартынович (настоящее его имя было Строкой), с которым мне пришлось потом перенести немало невзгод за время большевистского нашествия. Мартынович заявил мне, что Александрия сожжена. Я решил в тот же день ехать туда. У меня был шофер, но автомобиля не было. У Шинкаря, по должности, был автомобиль, а шофера не было. Я узнал, что он хочет ехать в Звенигородку и там образовать части для противодействия наступлению большевиков. Я послал ему сказать, что я дам ему шофера, если он меня свезет в Белую Церковь.