Воспоминания - [18]

Вот почему в истинной, т.е. древней иконе свои слова, свои краски и линии, свои законы, нам, тленным, непонятные. Но древняя икона открывает не только глубину, но и широту христианства.

Однажды летом 1917 года С.Н. повел своих друзей в Кремль, показывать иконопись Благовещенского собора. Там есть большая фреска "О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь". В центре ее Богоматерь, а крутом вся вселенная и мыслящая и произрастающая, и люди, и горы, и цветы, и звери, и святые люди, и простые, и христиане, и древнегреческие философы - вся радующаяся тварь.

Кажется, в 1918 году произошло открытие рублевской "Троицы" в Лавре. Я был тогда там с С.Н. Перед нею горели золотые годуновские лампады, и в их отсветах, когда совершалась церковная служба, икона светилась немерцающим светом. Я. помню, спросил С.Н., что он чувствует, глядя на нее, и он ответил: "Почти страх".

Любовь С.Н. к моему отцу была большая, я помню его горькие слезы после смерти отца, и эта любовь была взаимной.

Мне кажется, что они познакомились не раньше 1914 года, но уже в 1915 году отец в завещательном письме оставляет ему всю свою работу над изданием К. Леонтьева: это был знак полного сердечного доверия. Я не думаю, чтобы в С.Н. было когда-нибудь, даже в те годы - семнадцатый, восемнадцатый и девятнадцатый, - о которых я пишу, что-нибудь от византизма Леонтьева, хотя занимался он им тогда усердно и в те времена, наверное, считал себя леонтьевцем. Любовь его к моему отцу имела другие причины: он видел в нем духовного отца, который сочетал большую религиозную жизнь с любимой С.Н. русской культурой XIX века. Через него он прикасался Оптиной еще 80-х годов прошлого века, Оптиной отца Амвросия, у которого были и Достоевский и Толстой.

Отец начал писать еще при последнем славянофиле - И. Аксакове, - хотя, несмотря на это, так и не сделался "писателем", а всегда был просто священником. Он никогда не выступал в Религиозно-философском обществе, где С.Н. был секретарем, кроме одного юбилейного вечера памяти Леонтьева в 1916 году, но его религиозная философия была для С.Н. очевидной и близкой. Это была философия религиозной России, любовь к которой С.Н. сливал с любовью к Богу.

Весной 1917 года он окончил свою речь о России в богословской аудитории Московского университета своими стихами. Я помню последние строки:

...Исстрадать себя тютчевской мукой,

Мертвых душ затаить в себе смех,

По Владимирке версты измерить,

Все познать, все простить -

Это значит: в Бога поверить!

Это значит: Русь полюбить!

Не кончивший даже гимназии, он сделался глубоким ученым в области русской литературы и театра, но, конечно, еще за несколько десятков лет до получения им почетного докторского звания он уже "все познал" и именно тогда - до священства - "все простил".

Я помню его маленькую стремительную фигуру на Арбате в 20-х годах: он идет в черном подряснике с монашеским поясом и скуфейке. Тень какой-то рассеянности и в то же время тяжелой заботы была на его лице, точно "все простить" ему уже было трудно.

Летом 1945 года я видел его в последний раз. Это было на его даче в Болшеве, "которую мне построила Анна Каренина", шутливо сказал он А.А. Сабурову, намекая на свою работу по литературной постановке в Малом театре.

Наше свидание (как и предыдущее - лет за десять перед этим) было свиданием только старых знакомых: нельзя было касаться дружбы в Обыденском переулке. Наконец он повел меня обедать. И вот когда мы проходили на террасу через какую-то комнату вроде гостиной, он вдруг меня остановил и, показав на большой портрет, закрытый белым чехлом, сказал: "Ты сейчас увидишь то, что тебе будет интересно". На портрете был С.Н. еще молодой, в черном подряснике, с тяжелым взглядом потухших глаз. "Это писал Нестеров. Я тогда уже не носил рясы, но Михаил Васильевич заставил меня еще раз ее надеть и позировать в ней. Он назвал эту работу "Тяжелые думы"". После этих слов С.Н. опять натянул, точно саван, белый чехол, и мы пошли на террасу.

Эпоха жизни С.Н. после ухода из священства мне почти совсем неизвестна, и я ничего не могу о ней писать. Да и в годы священства я его мало знал. Я все еще живу с ним до 1920 года. Когда изредка я встречал его священником после 1920 года, он был для меня гораздо меньше духовным отцом, чем в эпоху "Кипарисового ларца" и сушеной рыбки из Олонецкого края.

Там же висело бисерное "Благовещение", и, глядя на него, он учил меня тогда говорить: "Радуйся, Ею же радость воссияет".

Очевидно, сохранить веру, уже живую и трепетную, еще труднее, чем ее приобрести. Мне кажется, что С.Н. принял на себя в священстве не свое бремя и под ним изнемог. Как сказал Апостол: "До чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить" (Фил.3,16). Нельзя жить выше своей меры, выше того, чего достигла душа. Он мог бы быть до конца "очарованным странником", которых так любила русская земля. Каждому свое, и для него, я думаю, даже больше "свое" было бы быть не священником, а "болотным попиком" Блока.

И тихонько он молится,

Приподняв свою шляпу,

За стебель, что клонится,

За большую звериную лапу

И за Римского папу.