Воспоминания - [14]
Входя в дом престарелых, я понял, что произошло нечто исключительное. Я пошел на пост расспросить дежурного администратора. Эта дама мне не нравилась. Ей было под пятьдесят, но приятностью она, видимо, никогда не отличалась (хотя эти два факта между собой никак не связаны). Когда бы я с ней ни встретился, она всегда кипела злобой. Было в ней что-то эсэсовское. Она говорила, что ждет не дождется пенсии, а меня так и подмывало посоветовать ей уже сейчас забронировать здесь комнату. Странно, думал я, что женщина, ежедневно наблюдающая убожество старости, так торопит события. Ее агрессивность была, возможно, следствием глубокой женской неудовлетворенности, или обусловлена ее знаком зодиака, или, наконец, просто сволочным характером. Так или иначе, она объявила:
— У нас самоубийство. Девяностолетняя бабка сиганула из окна в своей комнате.
— …
— Жаль, теперь из-за нее придется отменить спектакль. К нам должны были приехать выпускники театральных курсов Симона. Идиотизм. Не могла подождать до завтра.
Именно так она и сказала. Нелепо, что я, по прошествии лет, до сих пор помню эту фразу, а вот иные строфы Поля Элюара, хоть и вертятся на языке, а вспомнить не могу. Почему всякие глупости застревают в мозгу прочнее, чем красота?
Я ушел. Кроме этой курицы, все остальные были глубоко потрясены. В холле и коридорах царила тишина. Санитары унесли тело. Несколько дней потом уборщики тщетно пытались отмыть кровь с асфальта под окном 323-й комнаты. Директриса опасалась, что другие старики могут последовать примеру самоубийцы — иногда суицид оказывается заразным. Но на этот раз обошлось. Других попыток не было — во всяком случае пока.
У меня долго стояла перед глазами эта картина: старая женщина, бросающаяся из окна. Какой храбростью надо обладать, чтобы решиться на такое. В старости для некоторых существование как будто достигает некой черты и жизнь теряет смысл. Я видел, как восьмидесятилетние пытались уморить себя голодом. Последняя возможность самим принять решение. Они борются теми способами, которые им доступны, зажимая рот, выплевывая, исторгая пищу. Большинство стариков, которых я видел в доме престарелых, хотели умереть. Правда, они говорили не «умереть», а «уйти». Или еще «покончить со всем», что подчеркивало мучительность их существования. Наверно, им казалось, что эта пытка не кончится никогда. Говорят, человек боится смерти. Странно, я видел совсем другое. Видел ожидание смерти. Видел страх: а вдруг она не придет?
Я думал, что застану бабушку в расстроенных чувствах и она, скорее всего, откажется ехать на похороны подруги. Но нет, она ждала меня, готовая к выходу. Более того, даже надушилась. У меня это не укладывалось в голове: с одной стороны, бабушка, ухоженная, нарядная, с другой — самое страшное, что есть на свете. Я спросил, знает ли она, что случилось. Она знала, но это ее словно не касалось. Она была сосредоточена на нашей поездке. Позже я понял, что у нас по-разному идет время. Три дня она жила тем, что готовилась к похоронам подруги. Это была светлая точка на горизонте, к которой она шла. Смысл трех суток существования. Пока ожидаемое событие не произошло, все остальное не имело значения.
Мы уже сели в машину, а я все никак не мог перестать думать о случившемся.
— Ты знала ее? Ту женщину, что выбросилась…
— Нет. Она не выходила из своей комнаты.
— Разве ее не вывозили в холл?
— Она почти не могла двигаться. Не знаю, как она ухитрилась забраться на окно. Мне кажется, ей кто-то помог.
— Ты что, серьезно?
— Во всяком случае, мне так кажется. Я не знаю, дорогой. Просто это странно, вот и все.
Внешне она казалась равнодушной. Но я-то знал лучше, чем кто-либо другой, какая она добрая и отзывчивая. Мы замолчали. Через некоторое время бабушка спросила, нельзя ли включить музыку. Нам попалась песня Сержа Генсбура «Я пришел сказать, что ухожу». Джейн Биркин могла бы расценить ее как объявление о разрыве, хотя на самом деле речь шла о времени, которое ушло безвозвратно: «Вспомнишь, печалясь, дни, что промчались…»[9]. Мелодия была так печальна и так красива, а слова — такая щемящая перекличка с Верленом, что после утренней оторопи я вдруг расчувствовался, и у меня потекли слезы. Не помню, когда я в последний раз плакал. Но мелодия оказалась сильнее, чем все, что мне пришлось пережить за последние месяцы. На похоронах деда, например, я не плакал. Я отворачивался, чтобы бабушка ничего не заметила. Это же просто абсурд плакать сейчас, когда я везу ее на похороны. Вообще многое в последнее время мне стало казаться абсурдным.
Эта песня так и осталась для меня навсегда связана с той поездкой. Я много раз слышал ее потом то на улице, то у кого-нибудь дома, и всякий раз мысленно переносился в машину, в которой вез бабушку на похороны. Странно: эта мелодия так прочно засела во мне, что я даже помню все моменты, когда слышал ее потом. И неизменно она вызывала во мне множество разных воспоминаний, связанных со звучанием песни, всю гамму ощущений — от горечи до сладости. Они раскрывались поочередно, как русская матрешка, а внутри была самая маленькая фигурка, самое первое воспоминание: я везу бабушку в машине на похороны.
