Воспоминания - [76]

В Италии, во всяком случае, не было никаких признаков кризиса оперы. Приглашения петь я получал со всех концов страны, и почти всегда отвечал на них отказом из-за недостатка времени. Первое предложение, которое я принял, — это приглашение Масканьи петь знакомую уже мне партию Фламмена в «Жаворонке». Масканьи должен был дирижировать во время летнего музыкального сезона в Ливорно и приглашал меня, если я захочу, петь в его опере.

У меня сохранилось еще воспоминание, теперь уже пятнадцатилетней давности, о первой постановке «Жаворонка» в Ливорно, и я спрашивал себя, удастся ли мне вновь пережить очарование ночных поездок с рыбаками. Но я знал, что, так или иначе, это уже невозможно. Когда я дружил с рыбаками, я был молод и никому не известен. Теперь же волей-неволей я должен остановиться в лучшей гостинице города; у меня теперь секретари, и все уже было совсем не так. Теперь я мог только прогуливаться иногда вдоль берега мимо стоявших па песке баркасов и предаваться грустным размышлениям, которые приходят со зрелым возрастом. Теперь я знаменитость, а тогда я был просто счастливым человеком.

Из Ливорно я поехал в Торре дель Лаго — там похоронен Пуччини — и выступил в двух концертах, посвященных его памяти. Оттуда я поехал в Парму, где принял участие в концерте из музыки Верди. В сентябре я пел в Бергамо — родном городе Доницетти — в торжественном спектакле, посвященном столетнему юбилею «Любовного напитка».

В Вероне я был свидетелем глубочайшего контраста между тем, что происходило в Нью-Йорке, где все театры были охвачены кризисом, и тем, что застал в Италии. В Вероне устроители спектакля, явно желая превзойти все ранее известные примеры расточительства, сумели получить от правительства субсидию в 150000 лир и поставили спектакль, который, как ни были сомнительны его художественные достоинства, несомненно приводил в восторг толпы народа. И какие толпы! Министерство железных дорог вынуждено было пустить из четырех крупных городов страны специальные дополнительные поезда в Верону и сделать скидку на билеты в 50 процентов. Каждую ночь на веронской арене собиралось тридцать-сорок тысяч зрителей.

В течение всего сезона — он длился с конца июля до половины августа — чередовались две оперы — «Африканка» (мы пели в ней с Маргеритой Карозио) и «Бал-маскарад» (попеременно со мной в нем теноровую партию пел Аурелиино Пертиле). Две тысячи артистов и солистов приняли участие в постановке «Африканки», пятнадцать ассистентов режиссера были заняты за сценой, решая сложнейшую задачу управления массой статистов, которые находились на огромной арене амфитеатра. Внимание постановке спектакля было уделено такое большое, что певцы, по-моему, были просто приложением к нему.

На этот раз при постановке начисто отказались от создания каких-либо иллюзий у публики. Цель была одна — чтобы на сцене все было предельно реалистично. Раджа действительно ездил по арене на настоящем прирученном слоне. Шумным потоком с барабанным грохотом лился на роскошный тропический лес настоящий дождь. Но самое главное, конечно, были корабль и его крушение. Кажется, одна только эта сцена обошлась в 50 000 лир, треть всей субсидии.

Перикл Ансальдо, директор сцены римского оперного театра, попытался воспроизвести точную копию галеры XVI века со всеми парусами. Подмостки стали палубой галеры, а корма была устроена так, что могла качаться, подниматься и опускаться. На этой подвижной части могло свободно разместиться человек сорок. За кормой простирался «океан» с его послушными волнами, которые приводились в действие какой-то механикой. Корабль казался расколотым на две части, и все равно он неистово несся по океану в полном разногласии с ветром и волнами, не говоря уже о музыке. Большинство гребцов было вынуждено столпиться в самом надежном месте — на главном мостике, это было что-то вроде платформы; основные действующие лица и хор появлялись и исчезали в захлестываемых волнами люках.

Я недоумевал: неужели действительно так нужны были эти хитроумные изобретения, чтобы привлечь внимание публики? Я был глубоко убежден, что всегда нужно делать все возможное, чтобы спектакль получил признание. Но я не мог не понимать, что такая постановка «Африканки» слишком рискует уподобиться цирковому представлению, в которое, между прочим, чтобы не забыть, включили арию «О, чудный край».

Осенью 1932 года я отправился с длительными концертными гастролями в Германию, Голландию, Данию и Швейцарию. На границе Германии я вдруг обнаружил, что забыл паспорт. Я объяснил пограничникам, кто я, и спел им несколько фраз из «Сердца красавицы», чтобы они поверили мне. И меня пропустили.

В Нюрнберге публика не отпускала меня до тех пор, пока не заставила спеть на бис всю программу концерта от начала до конца. В Берлине слушать меня на концерте в «Штаатсопер» собралось двенадцать тысяч человек. В Копенгагене послушать меня в «Богеме» пришла датская королевская семья, и король дал мне потом частную аудиенцию.

И все же самый памятный эпизод этих гастролей произошел во Франкфурте. Я получил там письмо от одного итальянского мальчика. Он умолял посетить его отца, лежавшего в больнице. Это был старый итальянец, который всю жизнь прожил во Франкфурте, торгуя апельсинами и лимонами. Два дня назад ему ампутировали ноги, теперь он умирал. Я пришел в больницу и сел у его кровати. Он попросил меня спеть ему одну только ноту. Я спел ему арию «Нежный образ» из «Фаворитки».