Воспоминания - [51]

В художественном отношении «Метрополитен» был театром самого высокого класса. Он давал певцам очень большие возможности и требовал от них взамен высокохудожественного исполнения. Наконец, мне нравилась необычная перспектива работать целый год в одной и той же труппе, с одним и тем же дирижером. Ни один театр в Европе не мог предложить ничего подобного. Пусть я увижу тут меньше восторженных иностранцев на своих спектаклях, зато смогу научиться лучше петь. Реже мне придется укладывать чемоданы и спешить на вокзал, но зато я смогу наконец насладиться покоем домашнего очага.

Вот почему я и решил остаться в Нью-Йорке. Но я не видел свою семью уже больше года, почти не знал своих детей. Однако к тому, чтобы прочно обосноваться в Нью-Йорке, надо было еще подготовиться. И каковы бы ни были трудности, это несомненно лучше, чем совсем не иметь дома. Во всяком случае, что бы меня ни ожидало в будущем, мне нужно было жить вместе со своей семьей. Поэтому я написал Костанце, чтобы она наняла слуг, собрала чемоданы и при­ехала в Нью-Йорк.

Приехать она должна была не сразу, а только, осенью, потому что еще перед отъездом из Южной Америки, не предполагая, что я останусь так долго в «Метрополитен», я подписал с Вальтером Мокки контракт на турне в течение лета 1921 года по Южной Америке. После стольких месяцев непрерывной работы и нервного напряжения мне безумно хотелось побывать на могиле отца. Теперь, однако, было уже слишком поздно — я не мог отказаться от контракта. В начале июня я уехал в Рио-де-Жанейро. Многие месяцы на­пряженной работы давали себя знать. Все время, пока мы плыли на пароходе, я чувствовал себя очень плохо. В Рио-де-Жанейро меня срочно отправили в больницу из-за острого приступа урекемии. Это обстоятельство вызвало множество толков. Соперничавшая с нами другая итальянская труппа стала распространять упор­ные слухи, будто у меня навсегда пропал голос, будто я оглох, карьера моя окончена и т. п.

Я поправился как раз вовремя, чтобы положить конец всем этим разговорам. Я пел в Рио-де-Жанейро, Сан-Паоло и в Буэнос-Айресе всего в двадцати пяти спектаклях: в «Джоконде», «Лорнгрине», «Мефистофеле», «Тоске» и в новой опере Масканьи «Маленький Марат», которая до этого ставилась всего раз в театре «Костанци» в Риме. В Южной Америке «крещение» оперы состоялось в Буэнос-Айресе в театре «Сервантес» 20 сентября 1921 года. Так же, как «Андре Шенье», эта опера рассказывает об одном эпизоде французской революции. Серой оперы — санкюлот. Музыка, скорее драматическая, чем лирическая, меньше подходит моему голосу, чем музыка «Андре Шенье». Тем не менее наш спектакль имел в Буэнос-Айресе большой успех (Мариеллу пела Джильда далла Рицца, заглавную партию — я, дирижировал Джино Маринуцци). Масканьи прислал мне взволнованную поздравительную телеграмму, выражая надежду, что я провезу его «маленького санкюлота» по всему свету. Однако обстоятельства сложились так, что в «Маленьком Марате» мне больше никогда не пришлось петь.

В необычайном волнении вернулся я в Нью-Йорк. Это было 31 октября 1921 года. Волновали меня не только приятная перспектива встретиться наконец с семьей после долгой разлуки, но и новая забота — научить Костанцу, которая никогда еще не бывала за границей и никогда в жизни не имела горничной, вести большое хозяйство и устраивать приемы в нашей новой квартире неподалеку от «Карнеги-холл» (57 стрит, 140). Денежный вопрос тоже больше не тревожил меня — особенно с тех пор, как я передал ведение всех дел своему секретарю (которым обзавелся недавно) — Ренато Росси, моему старому приятелю еще по учебе в Риме.

Больше всего меня беспокоило и пугало совсем другое — заголовок, появившийся в одной из нью-йоркских газет: «Кто займет место Карузо?». Бедный Карузо скончался 2 августа в Сорренто. Споры, которые тотчас же разгорелись в газетах, думалось мне, были непочтительными и излишними. Это верно, как я уже говорил, что «Метрополитен» был царством Карузо. Но так было благодаря его величию, его лич­ным достоинствам, а не в силу какого-то официального распоряжения. Нелепо было говорить о нем в таком тоне, будто он основал какую-то династию, и теперь надлежало избрать, венчать на царство и помазать священным елеем Карузо II. Шумиха, поднявшаяся вокруг всего этого, вынудила Гатти-Казацца поступиться своим презрением к прессе и дать интервью газетчикам. Я полностью согласен с тем, что он заявил тогда: «Есть только два фактора, которые могут решить, кто займет место певца, — это мнение публики и время. Современный театр перестал быть театром «звезд» и давно уже стал театром труппы, коллектива. Мы стремимся только к одному — к безупречному художественному исполнению».

Эти мудрые слова не смогли, однако, смягчить неистовства и ярости жесточайшего сражения, которое продолжалось между приверженцами кандидатов на место Карузо. Поклонники и друзья теноров, которые могли бы претендовать на корону, объединились в отдельные соперничавшие группировки. Сами же виновники споров, теноры, надо отдать им справедливость, не были повинны в том, что поднялся весь этот шум. Очень неловко было встречаться со своими кол­легами — Мартинелли, Шамбле, Крими, Пертиле — в коридорах театра после того, как утром все наши достоинства и недостатки были подробнейшим образом расписаны и взвешены в газетах. II делалось это столь бесцеремонно и развязно, будто нам предстояло по крайней мере встретиться на ринге в «Медисон-сквер-гарден». Имя мое упоминалось в этой газетной полемике так часто (гораздо чаще, чем имена других певцов), что я почувствовал необходимость публично снять с себя ответственность за это. И я написал письмо в «Нью- Йорк Таймс», хотя никогда раньше не делал ничего подобного. Я писал: «Думаю, что говорить обо всем этом сейчас и называть кого-либо преемником Карузо — святотатство. Это значит осквернять память того, кого чтит вся Италия и весь мир. Ведь в наши дни стремление каждого артиста должно быть направлено к тому, чтобы удержать и сохранить художественное наследие, оставленное великим певцом, и каждый должен стараться сделать это не ради пустого тщеславия и желания приобрести известность. Упорным трудом мы должны добиться, чтобы торжествовало все чистое и прекрасное. За это боролся Карузо, и мы во славу нашего искусства должны достойно следовать его примеру».