Воспоминания - [33]

Считается, что Болонья имеет основание гордиться некоторым правом собственности на эту сложную, умную и смелую оперу, потому что именно там она увидела свет. Арриго Бойто был известен в свое время как поэт и либреттист. «Мефистофель» — первая его попытка декларировать свои идеи в музыкальной форме. Когда опера была поставлена в первый раз в Милане в 1868 году (дирижировал сам Бойто), это был полный провал. Спектакль длился с половины восьмого вечера до половины третьего ночи. К тому же исполнение было отвратительное. Часть публики, не выдержав, ушла недовольная, другая часть осталась в театре, бурно выражая протест. Бойто невозмутимо простоял за дирижерским пультом до самого конца, а на следующий день получил от оскорбленных паладинов традиционной оперы несколько вызовов на дуэль.

Но скандал постепенно утих, и казалось, что о «Мефистофеле» совсем забыли, как вдруг, в 1875 году опера снова появилась на сцене в болонском театре. Опера была пересмотрена, переделана, сокращена до обычных размеров, и на афише значились первоклассные исполнители. Болонская публика восторженно встретила оперу и стала считать ее своим открытием. С тех пор «Мефистофель» Бойто всегда оставался в репертуаре болонского театра как обязательная традиционная опера.

Теперь мне предстояло встретиться с этой требова­тельной и подготовленной публикой. Но я был не меньше озабочен и трудностями самой оперы. Бойто был мыслителем и поэтом. В «Мефистофеле» он попытался передать философскую концепцию Гёте музыкальными средствами. «Фауст» Гуно — более цельное единство музыки и мысли, и опера эта успешно выдержала испытание временем. «Мефистофель» Бойто — несомненно, более интеллектуальное произведение и по духу гораздо ближе творению Гёте. Но в «Мефистофеле» труднее петь. Естественно, что более трудная партия доставляет и больше удовлетворения, когда с нею удается справиться. Чем глубже я изучал партию Фауста, тем сильнее увлекал и вдохновлял меня драматизм её содержания.

Я работал страстно и старался тремя различными голосами передать три периода жизни Фауста — юность, зрелость и старость — не только изменяя внешность, но и пытаясь менять окраску голоса. Позднее, в «Ла Скала», такое толкование партии вызвало похвалу Тосканини, и я до сих пор храню ее в памяти как величайшую драгоценность. А в то время такая трактовка помогла мне выдержать испытание в Болонье. В целом, я убежден, это был очень умный спектакль. Заглавную партию пел великий бас Анджело Мазини-Пьералли, дирижировал Серафин. И когда я услышал, что требовательная болонская публика просит меня спеть на бис две главные арии — «С полей, лугов...» и «Вот я и у предела...», я понял, что испытание прошло успешно — сражение выиграно.

Следующее приглашение я получил от самого великого Масканьи. Я был еще в Болонье, когда он написал мне, что будет зимой дирижировать в неаполитанском театре «Сан-Карло» и спрашивал, не соглашусь ли я выступить в «Мефистофеле» и «Сельской чести».

Само предложение петь в «Сан-Карло» — уже величайшая честь, тем более, когда это предложение делает сам Масканьи! Конечно, я согласился. Сезон в театре открывался в декабре «Сельской честью». А был уже октябрь. Как только я смог покинуть Болонью, я поспешил в Рим, чтобы подготовить партию с маэстро Розати.

Тем временем стали вырисовываться некоторые се­мейные проблемы, которым тоже надо было уделять внимание. Все это время Костанца жила у матушки в Реканати. Она ждала ребенка и теперь непременно хотела, чтобы последние месяцы мы были вместе. В начале декабря мы уехали с ней в Неаполь и сняли там на зиму меблированную комнату в пансионе «Бон Сежур»[13]. И так получилось, что в одном сезоне меня ожидало сразу три испытания: «Сан-Карло», Масканьи и отцовство. Честно говоря, я был даже напуган такой перспективой.

ГЛАВА XVII

Однажды, когда я стоял на остановке трамвая, возвращаясь с репетиции в «Сан-Карло», я случайно услышал обрывок разговора двух неаполитанцев.

— Говорят, он неплохо поет, этот новый тенор, Джильи...

— Мало ли, что неплохо! Все равно он и в подметки не годится нашему дону Энрико!..

Я не сразу понял, о чем шла речь. Но потом сообразил, что меня сравнивают с великим Карузо, который был неаполитанцем и, хотя уже много лет жил в Америке, по-прежнему оставался кумиром своих соотечественников. Так родилось сравнение, которое и много лет спустя, в Нью-Йорке, мучило и преследовало меня. Но в тот момент оно лишь позабавило меня и немного польстило самолюбию. Как-никак, мое имя называют рядом с именем знаменитого «золотого горла».

— Значит, мне так и не сравняться никогда с Карузо? — подумал я. — Может, и нет. Согласен. Но пения я все равно не оставлю!

Как я утке сказал, я испытывал некоторую тревогу при мысли, что предстоит встреча с великим Масканьи. Целый год успешных выступлений прибавил мне уверенности в себе, но в остальном я не очень изменился. Я всегда был несколько простоват, не умел вести светские разговоры, терялся при встрече со знаменитостями. Но одной из поразительных черт великого Масканьи как раз и было его умение и желание сразу же рассеять всякую застенчивость и неловкость, которую он замечал в других. Первая же встреча с ним положила начало нашей дружбе, которая длилась затем тридцать лет и оборвалась лишь с его смертью.