Воспоминания - [30]

«Вот, — подумал я про себя, — как меня уже ценят!» Маэстро Серафину я сказал только:

— Благодарю, маэстро, что вы подумали обо мне. Я попробую.

В Генуе я почувствовал, что расстался с провинцией. Жизнь тут шла в таком стремительном темпе, которого я никогда не знал раньше. И я нисколько не удивился, когда узнал, что именно в этом городе родился Христофор Колумб. Люди говорили здесь на каком-то странном наречии, которое я понимал с трудом. Генуэзцы — это прежде всего моряки и торговцы, для которых самое главное на свете — деньги, и самые далекие точки на географической карте не означают ничего другого, кроме рынков, до которых нужно добраться или которые еще предстоит захватить.

Все это составляло сильный контраст спокойной, размеренной жизни на юге Италии. В течение многих веков, в те времена, когда Римом и Реканати правили папы, Генуя уже обладала самоуправлением и была независимой морской республикой. Нетрудно было почувствовать здесь некоторую разницу. Даже не зная хорошо истории, я понял, путешествуя по Италии, что вокруг меня сама история начинала оживать.

В «Манон», так же, как в «Джоконде», моей партнершей была известная сопрано; на этот раз — Розина Сторкьо. В отличие от Тины Поли-Рандаччо она была задета тем, что ей предстоит петь с каким-то начинаю­щим тенором, и немедленно пожаловалась на это Серафину.

— Подождите немного, синьора, и судите потом, — ответил ей маэстро.

— О, но я уже сейчас вижу, что это такое! — настаивала Сторкьо. — Очередной ваш протеже! Неужели я, по-вашему, недостойна лучшего партнера?!

На репетициях она не упускала случая дать мне понять, что я выскочка и лезу не на свое место. Мне было довольно трудно в таких условиях изображать страдания несчастного влюбленного, но я решил, что во время спектакля не позволю ей мешать мне. «Терпение, — говорил я себе. — Без трудностей ничего не бывает: в Ровиго — си-бемоль, здесь — враждебность примадонны».

Я прочитал душещипательный роман аббата Прево, который лежит в основе либретто, перечитал его раз- другой. И наконец в моем представлении возник мой собственный образ Манон. Я решил, что на спектакле буду думать только о нем.

Мне удалось это. Когда я начал петь «Песнь мечты» в I акте, синьора Сторкьо вполне могла быть и за тысячу миль от меня. Я думал только о той бессердечной распутнице Манон Леско, образ которой носил в своем воображении.

Богатые генуэзские жители были страстными поклонниками оперного искусства. Я никогда еще не пел в таком большом театре, и потому был совершенно потрясен, когда обнаружил, что аплодисменты могут походить на ураган. В Риме я часто бывал, разумеется, на галерке в театре «Костанци», аплодируя Лаццаро, Бончи или Баттистини. Непонятно, почему, но аплодисменты звучат совсем по-другому, когда сам стоишь на сцене и слышишь их из зрительного зала. Неужели все эти аплодисменты мне? Это даже немного пугало. «Бис! Бис!» — кричала публика, топая ногами. Растерянно, не зная, что делать, посмотрел я на Серафина, который стоял за дирижерским пультом. Он кивнул мне, как бы говоря: «да». Я вновь обратился к своей воображаемой Манон и начал петь.

Если во время спектакля Розина Сторкьо была за тысячу миль от меня, то потом, как только занавес опустился, она тотчас же оказалась рядом.

— Должна заметить, что вы не теряли времени даром, и хорошо подкупили свою клаку! -— бросила она мне в лицо.

— Чем бы я стал платить ей, дорогая синьора? Ме­дяками? — спросил я ее.

Я как бы намекал на то обстоятельство, что хоть и получал вдвое больше по сравнению с тем, что мне платили в Ровиго, здесь это было все равно лишь сто лир за вечер: Э^тих денег, разумеется, было недо­статочно, чтобы нанять клаку, даже если бы мне и пришло в голову сделать это.

В те дни, когда я еще пел в Генуе, я получил приглашение в Сицилию на конец февраля 1915 года. Мне написал маэстро Гаэтано Баваньоли из Палермо, предлагая петь в «Тоске» в театре «Массимо». Похоже было, что меня начинают ценить все больше и больше: в Палермо мне предложили втрое больше, чем в Генуе. В тот момент самым важным для меня было — гораздо важнее денег — закрепить свою репутацию, и так как петь в театре «Массимо» под руко­водством маэстро Баваньоли было большой честью, я не колеблясь принял его предложение.

«Тоска» — моя первая встреча с музыкой Пуччини. Впоследствии меня стали считать основным исполнителем его произведений. И это верно. Мне всегда каза­лось, что его оперы больше всего подходят для моего голоса. Партия Марио Каварадосси, однако, довольно

топорная и безвкусная, но, к счастью, это искупается прекрасной арией из III акта — «Сияли звезды...».

Именно то обстоятельство, что партии Каварадосси не хватало характерности, несколько настораживало меня. Я решил придумать что-нибудь оригинальное. И полагаю, что в какой-то мере мне э^то удалось.

Я никогда не мог понять, почему тенора обычно поют большую часть III акта «Тоски» радостно и с надеждой. Очень внимательно изучив партию, я решил порвать с этой традицией и толковать роль так — я в этом не сомневался, — как понимал ее Пуччини.

Тоска приносит Марио пропуск и говорит ему, что он свободен и может покинуть тюрьму. Но — и тут я все трактовал иначе — Марио не верит ей. Он не может заставить себя поверить, что счастье близко. Он понимает, что Флорию жестоко обманули, но пы­тается развеселить ее, вселить надежду, однако все это время — от начала до конца сцепы — ясно, что это последние мгновения, которые они проводят вместе, что скоро он умрет. Ему так и не удается ни разу улыбнуться.