Воспоминания - [17]

В «Колосе» помню и участие в первых «капустниках» – бойких, веселых, слегка хулиганских. Там как-то и пригодился мой робкий опыт сочинительства, и хотя по характеру я не был балагуром, но любил ввернуть «лыко в строку».

Незадолго до того как я ушел из издательства – звали учиться на дневное отделение в МГУ, недаром рекомендовали на приемных экзаменах, – пришлось одну смену летом поработать в пионерском лагере вожатым. В моем отряде, кажется, девятом (всего было 14), находились ребята восьми-десяти лет, лагерь был где-то в Щербинке от Министерства сельского хозяйства. Не очень заорганизованный. Первую ночь пришлось спать на матрасах, кровати не завезли. Много было бестолковщины и позднее – не то что в «Елочках» Минфина, стычек вожатых с местной шпаной, краж. Но мы с мальчишками сдружились. Особенно я им понравился тем, что играл на гитаре полублатные песни, без словесных излишеств, но лихие. Было это в лето 1964 года.

А теперь о моем поступлении в МГУ в 1963 году. Было оно несколько парадоксальным. Увлеченный развивающимся романом с Таней Ведерниковой, я проболтался лето, не готовясь к экзаменам, тем более что уже служил в «Колосе», получал зарплату и мог иногда сводить свою пассию в коктейль-холл в гостинице «Москва» (самый дорогой коктейль менее двух рублей) или в кафе-мороженое на улице Горького, не говоря о кино и выставках.

Диктант я написал неплохо, устная литература была мой конек, а историю за меня взялся сдавать тогдашний мой друг Юра Полетаев, во времена перестройки руководитель одного из важнейших банков, отец теперешнего комментатора НТВ. Этот фокус в то время проходил не у меня одного, известны сотни случаев «подмены». Была получена четверка, но далее надо было сдавать специальность, которой нигде не учили. Получив освобождение на две недели по причине «тяжелой головной травмы или аборта» (спасибо Дружининой), я пытался за это время наверстать упущенное.

Экзамен по истории искусства я сдавал, когда занятия давно уже начались, отдельно от всех. К моей радости, вопросы достались следующие: 1) соборы Московского Кремля – это мы проходили в КЮИ; 2) Давид и его ученики – в последние два года перед поступлением читал четырехтомник Лависса и Рамбо (им награждали школьников на олимпиадах), где излагалась вся история Франции XVIII–XIX веков, в том числе и история искусства; 3) современная советская графика – тут я был почти профессионал. Приняли меня на ура, тут же В. В. Кириллов и О. С. Евангулова, два ведущих преподавателя кафедры, написали вместе с Р С. Кауфманом, историком советского искусства, мне рекомендацию на дневное отделение за «выдающиеся способности». Я был смущен, но горд – вероятно, некоторую роль сыграли характеристика из издательства, где я числился художником-оформителем, и тот факт, что я занимался в КЮИ.

Придя через два дня, на кафедре теории и истории искусства МГУ я обнаружил, что не принят и на вечернее. Чья это была «инициатива», не знаю. Старший лаборант кафедры, ее «техническая хозяйка» Юлия Константиновна Рожинская, присутствовавшая на моем экзамене, взялась это выяснить. В результате на вечернее отделение меня зачислили с возможностью через полгода перейти на дневное. Так я потом и сделал.

А пока я учился на курсе вечернем, из студентов его помню подающего большие надежды Бермана и Марину Бессонову, с которой нашлись общие интересы и отдаленные общие знакомые. Я стал довольно нередко бывать дома и у Иры Романовой, читать книги из ее библиотеки – это были и поэзия Серебряного века, и беллетристика отечественная – Аксенов, Битов, Ерофеев, – и западная.

Новый 1964-й год, мой любимый праздник, как и большинства «советского народа», я встречал у моей соученицы по университету Иры Романовой на Дорогомиловке. Кто мог знать, что через тринадцать лет я поселюсь уже с семьей в пятистах метрах от нее на Кутузовском проспекте и эти места надолго станут если не родными, то близкими. Вспоминая новогодний праздник, все мы ему удивляемся каждый раз заново. Удивляюсь и я. Где я его только не встречал – от детских елок в младенчестве, пионерлагеря, унылых посиделок со взрослыми и на 5-м Лучевом, и на проспекте Мира, в компаниях с товарищами по техникуму, в вытрезвителе, в сумасшедшем доме Кащенко, в неврологических лечебницах и наркологическом диспансере, Консерватории, Большом театре, Кремлевском дворце съездов, в малых городах России и за границей.

Новый год у Романовой был как бы уже «взрослым». Сама она, несомненно, человек незаурядный, рано созревший, была избранницей Михаила Анчарова, одного из перестроечных властителей умов, писателя. Дом был родительский, но заполненный веселящейся молодежью из родственников и знакомых. Девушки – искусствоведки, журналисты АПН, просто «интересные» люди – пестро и весело. Благочинность удавалось соблюдать благодаря присутствию родителей. Ира, вероятно, решила меня взять под опеку, вывести в свет, а заодно и приручить. Отношения складывались чисто дружеские, но не без намеков. Поскольку внешне она мне не нравилась, да и характера я был строптивого, общение наше оборвалось довольно скоро, но некое представление о «московской артистически-журналистской фронде», по-особому живущей, мыслящей, осуждающей, у меня тогда впервые создалось. Это была другая, «несоветская» сторона жизни, еще не диссидентство, но уже оппозиция. Тогда-то я и услышал о Лианозовской группе, Сапгире, Холине, Некрасове, Айги, да и Тарковском-старшем, Аркадии Штейнберге, отце Эдика, и Евгении Кропивницком. Так вскользь познакомился я со многими к концу шестидесятых.