Воспоминания - [50]

Отец всегда остро переживал болезнь кого-либо из домашних. В таких случаях он неизбежно терял голову и растеривался. Моя мать периодически страдала жестокими мигренями. Во время приступов этой болезни она днями лежала пластом без движения. Казалось, надо было к этому привыкнуть, но отец каждый раз в таких случаях ходил сам не свой. Когда заболевал кто-нибудь из нас, детей, он неоднократно подымался ночью и приходил в халате в детскую проверить наше самочувствие. Как только болезнь проходила, отец сразу оживлялся и веселел.

Дети вызывали его постоянные беспокойства и заботы, проявлявшиеся своеобразным образом. Он никогда не высказывал своих забот о детях, не говорил об этом, но, бывало, сидя на даче на балконе, углубившись в чтение или работу и зная, что дети находятся в саду, он по нескольку раз отрывался от своих занятий, чтобы взглянуть, что они делают и все ли в порядке. Однажды одна мать выставила своего ребенка в коляске во дворе в Москве и сама ушла. Когда она возвратилась, она нашла отца сидящего рядом с детской коляской.

— Разве можно оставлять так ребенка одного, — раздраженно заметил он, — мало ли что может случиться, на него могла напасть дикая кошка!

К животным отец относился так же, как к детям, — он их любил, но не досаждал им своими ласками. Он редко гладил собак, постоянно живших в нашем доме, но зато всегда одергивал детей, когда они приставали к животным. Он не любил кошек, но кошки, как и все животные, его любили. Когда я завел кошку, он относился к ней внешне неприязненно, но не позволял ее трогать, если она располагалась спать па своих любимых местах — сзади него на подушке его кресла или на его бумагах на письменном столе.

Отец никогда не был скуп или бережлив, но для матери получение от него денег на хозяйство было постоянной мукой. Ее заявление о необходимости денег он встречал неизменной фразой: «Как! У тебя уже нет денег!» — после чего он с ворчанием и недовольной миной выдавал ей рублей двадцать пять — тридцать. Это не мешало ему в тот же день сделать ей совершенно ненужный подарок стоимостью в несколько сот рублей или истратить тысячу с лишним на какой-либо экспонат для своего музея. На деньги, идущие на хозяйство или на самого себя, он неизменно смотрел как на безрассудно отторгнутые от его музея.

Сколько раз он говорил:

— Если бы собрать все те деньги, которые я истратил в ресторанах и па покупку совершенно не нужного мне хлама, и купить на них вещи для музея, какое у меня было бы собрание! Но ничего не поделаешь, глуп был, молод, мало понимал!

Как иллюстрацию к своим словам он обычно добавлял:

— Когда я еще холостой был, но уже собирал и об этом знали, приходит ко мне как-то один художник, приносит свои вещи, предлагает купить. Спрашиваю фамилию. Говорит — Врубель. Вещи все по театру, эскизы какие-то, а я в то время, дурак, такие вещи не покупал, да и разбирался в них, как свинья в апельсинах. Говорю, нет, знаете, это меня не интересует. А он спрашивает: а что вы хотели бы? — Да что-нибудь другое, — отвечаю, ну, какую-нибудь женскую головку. Он заворачивает вещи, мнется, потом говорит: у меня сейчас женской головки нет, но я вам обязательно сделаю, но не могли бы вы сейчас дать мне немного авансом, а то мне есть нечего. Я ему дал, как сейчас помню, сто рублей. Дал и забыл, а так через год прихожу домой, мне подают сверток, говорят — был тут какой-то художник, просил передать вам свой долг. Разворачиваю и ахаю — голова украинки работы Врубеля, сделанная летом того года. Вудь я поумнее, какие я вещи врубелевские по театру мог тогда купить!

Голова украинки, являющаяся одним из акварельных шедевров художника, до сего времени хранится у меня. Сюжет не характерен для Врубеля, но мастерское исполнение этюда насыщено всеми особенностями своеобразной палитры и манеры этого исключительного художника.

Ко времени нашей поездки за границу отец уже разбирался в собирательстве, приобрел знания, выработал вкус и понимал в вещах. Но он еще не освободился от своих случайных и мимолетных увлечений стариной и искусством вообще. Он еще не определил себя исключительно служению одному делу своего музея. Эта памятная для меня заграничная поездка связана с первыми уроками в области собирательства, которые практически преподавал мне все время отец. Здесь я узнал его ближе и он перестал быть для меня только уважаемым и любимым старшим.

1* На широкую ногу (фр.).

2* Фанданго — испанский народный танец, сопровождаемый пением.

Глава пятая

Наш путь за границу лежал через Петербург. Отцу обязательно хотелось взглянуть на открывшуюся в Таврическом дворце выставку исторического русского портрета, на которой фигурировало некоторое количество экспонатов из его собрания. На другое утро после нашего въезда мы уже были в столице и остановились в заказанном заранее номере Европейской гостиницы с окнами на Невский проспект.

С этого первого моего мимолетного знакомства с Петербургом началась моя пламенная влюбленность на всю жизнь в этот единственный в своем роде город в мире.

Дорогой, несравненный, родной Петербург, видел я тебя во всем блеске твоей пусть призрачной, но ослепительной славы и дивился твоей красе. Видел я тебя грозным городом восстаний и тревог, буйным, суровым, непримиримым, и трепетно следил за лихорадочным биением твоего пульса. Знал я тебя и разнузданным, заплеванным, заваленным окурками и шелухой от подсолнухов и поражался перемене в твоем лице. С тобой вместе я больно переживал годы твоего унижения, когда все отвернулись от тебя, когда ты был заброшен и покинут, как надоевшая любовница, когда сквозь торец Невского весело пробивалась травка и хозяйка на Литейном звала через улицу загулявшую козу. Присутствовал я при твоем возрождении, когда ты, словно сказочный феникс из пепла, взлетел городом Ленина — очагом культуры, мысли, науки. С какой жаждой тогда припадал я устами к твоим неиссякаемым живительным источникам знаний! Благоговейно слушал я рассказы о времени, когда пришедший иноземный хам надвинул на твое прекрасное чело терновый венец мученичества, когда ты, город-герой, проявлял чудеса мужества и силы воли. Я был уверен в тебе и знал, что твой великий подвиг — залог твоей грядущей небывалой славы. И во всех твоих видоизменениях ты был мне равно мил и дорог, и свою первую юношескую любовь к тебе я свято сохраню и унесу с собой в могилу!