Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в. - [122]
Акценты и оценки Венгеровой в большинстве своем прямо противоположны таковым в мужских мемуарах. Венгерова рисует идиллическую картину детства в традиционном еврейском доме, сравнимую со знаменитыми «Детствами» русской классической литературы — Сергея Аксакова, Льва Толстого и др… Глава этого еврейского семейства, конечно, отец, но очень многое в его жизни определяется женщиной — матерью или бабкой. Описывая свою мать и бабушку своего мужа, Венгерова создает образ еврейского матриарха, «местечковой матроны», домоправительницы, высшего авторитета для детей и внуков, умелой и трудолюбивой, властной и строгой, набожной и скромной. Венгерова, по сути, тем самым дает пространную и осовремененную версию панегирика эшет хаиль, добродетельной жене, из библейской Книги Притчей: «Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов. Уверено в ней сердце мужа ее… Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой. Она встает еще ночью, и раздает пищу в доме своем… Она чувствует, что занятие ее хорошо, и — светильник ее не гаснет и ночью… Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся… Уста свои она открывают с мудростию, и кроткое наставление на языке ее…»[366]. И когда в такую традиционную еврейскую семью проникают новые веяния, а проникают они через молодых мужчин, именно эти женщины встают на защиту старого уклада — так, в доме родителей Венгеровой молодые зятья, втихомолку под видом Талмуда обсуждавшие Шиллера и в отдаленных уголках сада ловившие и насаживавшие на булавки мух и жуков, прежде всего столкнулись с суровым осуждением матери. Сама Венгерова наследует эту резко негативную оценку просвещения, все значение которого заключалось для нее в том, что оно «разрушило много драгоценного добра». То, что начиналось с увлечения немецкими романтиками и с подсчета ножек у майского жука, продолжилось отказом от традиций в образовании, домашнем укладе, семейной жизни, одежде, нарушением религиозных законов, прежде всего субботы и кашрута, и наконец, закончилось катастрофой — полным отказом от еврейства, переходом в христианство детей.
Венгерова подчеркивает гендерный характер конфликта в современном ей еврейском обществе, все время указывая, что проводниками этих разрушительных новых веяний были мужчины, а женщины пытались сохранить в своих домах традиционный уклад: «Мужчины безоглядно отрекались от старого. …Большинство еврейских женщин того времени были настолько глубоко проникнуты традицией и религией, что ощущали свою обиду как физическую боль, и им приходилось вести тяжелую борьбу в самом узком семейном кругу». Мужчинам поколения Венгеровой недостаточно было светской и ассимилированной публичной жизни — они хотели искоренить еврейские традиции и в своем доме и добивались этого самыми жесткими методами: «Пропагандируя в обществе современные идеи вроде свободы, равенства, братства, сами эти молодые люди были величайшими домашними деспотами по отношению к женам, от которых требовали безропотного и безоглядного исполнения своих желаний». Не был исключением и ее собственный, горячо любимый и любящий муж, на смерти которого Венгерова закончила свои мемуары, воспринимая ее в некотором роде как конец и своей жизни, — он принудил ее одну за другой сдать все свои позиции вплоть до отказа от кошерной кухни. Венгерова с болью пишет о конфликтах в семье, о непонимании мужа, который «требует от меня подчинения, отказа от моих принципов», который «никогда не умел или не давал себе труда смотреть на меня иначе, чем как на вещь». Венгерова предлагает психологическое объяснение этому явлению: еврейские мужчины, среди них и ее муж, терпя неудачи в своих попытках сделать карьеру во враждебном к ним нееврейском обществе, стремились «компенсировать эту несправедливость» в приватной сфере и становились «деспотами» дома.
Политика мужчин привела к полной ассимиляции и крещению детей. Рассказывая об этом «самом тяжелом в жизни ударе», Венгерова пишет: «Постепенно это страдание перестало быть для меня личной драмой. Оно все больше приобретало характер национального бедствия. Не только как мать, но и как еврейка я испытывала боль за весь еврейский народ, который терял столько благородных сил». Полина Венгерова представляет историю своей семьи как историю всего поколения и свою позицию как позицию всех женщин в восточноевропейском еврействе. И хотя история Венгеровой, скорее всего, была типична лишь для женщин ее круга и не следует переоценивать репрезентативность ее мемуаров, они все же имеют огромную ценность как опыт осмысления эпохи еврейского Просвещения женщиной и представления ее в новом ракурсе.
