Воспоминания ангела-хранителя - [31]

– Эрик должен был бы уже давно вернуться с вокзала, – ответил Ренсе и встал, чтобы проверить почтовый ящик.

– Да, отсюда вокзал – самое близкое место, где можно купить газету.

Ренсе вернулся в гостиную.

– Газеты еще не принесли, но на вокзале какую-нибудь наверняка уже можно купить. Не понимаю, где застрял Эрик. Схожу-ка я сам на вокзал.

– Надеюсь, не пешком? – спросила Паула.

Ренсе ушел, ничего не ответив.

– Если он надумает завести мотор, то это может занять больше времени, чем дойти до вокзала и обратно пешком.

– И все равно «форд» – машина самая надежная, – попыталась Мими утешить Паулу. – Берт, хочешь еще чего-нибудь выпить?

Она направилась к столу, и Альберехт увидел, как она открывает бутылочку томатного сока. Он пошел следом за ней, потому что у стола больше никого не было.

– Бедняжечка Берт. Эрик так запропастился, что тебе эти деньги могут уже разнадобиться. В котором часу открываются банки? В половине девятого? Не понимаю, куда он подевался. Этак ты с тем же успехом можешь дождаться открытия банков.

– Может быть, дома у него денег не оказалось, – сказал Альберехт.

– Может быть. И он поехал в издательство. Да, это займет какое-то время. Там надо отпереть столько дверей, а потом их все запереть.

– Ты не считаешь меня сумасшедшим, что я хочу свалить отсюда сломя голову?

– Почему ты спрашиваешь? Думаешь, Эрик нарочно не спешит принести тебе деньги?

– Нет, не думаю.

– Ты очень подозрительный.

– Поверь мне, Мими, никакой я не подозрительный, я просто очень несчастный. Можно считать, невменяемый.

– Если ты поговоришь минутку-другую с Сиси, это может тебе помочь. Но мне кажется, нельзя рассчитывать, что она к тебе вернется. Эрик рассказал тебе о еврейской девочке?

– Да.

– Ты можешь чем-нибудь помочь?

– У меня есть возможность установить, где она.

Его последние слова заглушил громкий голос Ренсе, вбежавшего в гостиную с газетой в руке. Дверь за собой он не закрыл. Входную дверь он тоже не закрыл, так что вместе с ним в дом ворвался поток холодного воздуха.

– Слушайте все! Началась война! Да, бога в душу мать, война! Эти гады напали на нас! Высадились с парашютами, уроды!

– Как война?

– Это написано в газете? – спросила мать.

– Нет, это передают по радио. Война! В газете ничего не написано, газеты были уже набраны. Это произошло только-только. Я услышал на улице. Если не веришь, пойди посмотри. Если бы у тебя было радио, ты бы сама услышала. Вонючие фрицы. Только что передали по радио. Они высаживаются с парашютами, причем в нидерландской форме. Частное слово! Напали на нас, когда все спят!

В это время над домом снова пролетело несколько самолетов, так низко, что рев моторов ворвался в гостиную с силой взрыва. Мать разрыдалась.

Некоторые гости пошли на улицу. Другие столпились вокруг Ренсе. В измятом фраке, с развязавшимся артистическим платком на шее, он был похож на церемониймейстера, распоряжающегося на похоронах. Газета – как программа церемонии, но эту программу он знал наизусть, поэтому не заглядывал в нее.

Я видел, как на улицу высыпал народ. Двери всех домов в округе открылись, и на улицу высыпал народ. У соседей, годами живших бок о бок и до сих пор никогда не здоровающихся друг с другом, наконец-то появилась общая тема для разговора, предмет, который всех одинаково интересовал и о котором они все одинаково мало знали. На скорости, значительно превышавшей дозволенную, по пустому асфальту неслась машина. На ступеньках по обеим сторонам от кабины стояли солдаты, зажав под мышкой винтовки. Люди на улице принялись кричать им, о чем-то спрашивать, но солдаты промчались мимо, ничего не сказав; казалось, на вопрос, правда ли началась война, их молчание было более убедительным ответом, чем какие бы то ни было слова.

В конце концов только Альберехт с матерью остались там, где были до этого, а именно в гостиной. Газета лежала развернутая, на полу, простодушно сообщая всем свои совершенно незначительные новости, не имевшие отношения к войне.

– У меня такое чувство, – всхлипывала пожилая певица, – что я пела особенно хорошо из-за того, что это было в последний раз.

Альберехт ничего не сказал, и она высморкалась.

– Берт, – сказала она, – посмотри, пожалуйста, в газете, что они пишут о моем концерте. Ты хотя бы спокоен. А все остальные с ума посходили из-за этого радио. Я рада, что при расставании отдала наше радио твоему отцу.

Альберехт поднял газету, такую же напрасную и неуместную, как пение птиц, послышавшееся после рокота самолетов. Но все же он увидел в ней нечто, чего не мог пропустить, не читая. Свое собственное имя.

– Радио! – продолжала его мать. – Я с самого начала возненавидела все эти новшества. Радио убивает настоящую, живую музыку. Все, кому не лень, слушают трансляции концертов, не вставая с собственного стула, вместо того чтобы нарядно одеться и пойти в филармонию. Это восстание масс. Сидят у радио в домашнем. Неудивительно, что западная цивилизация терпит крах.

Лишь пять лет назад мать согласилась дать концерт в какой-то радиостудии, перед микрофоном. Больше такого не повторялось, потому что ее больше не приглашали.

– Ну как, Пузик, нашел?