Воспоминания ангела-хранителя - [103]

Поклонение гениям – это пережиток феодализма. С какой стати наделять их особыми правами? Считать, что они и только они причастны к художественной истине в последней инстанции. Это приводит к подавлению и унижению широких масс!

– Но о каком будущем ты говоришь, Мими? В Германии таких художников, как Ренсе, отправляют в концлагеря, а в России художники, не умеющие правдиво написать маслом трактор и сеялку, немедленно попадают в психлечебницу.

Нет, Альберехт ничего не понимает. Гитлер – одна из последних конвульсий капитализма. А что в капиталистическом обществе служит важнейшим критерием, по которому оценивается художник? Его умение творить банкноты! Voilà c'est tout! А что касается художественных идеалов в России, не забывай, что сначала надо построить социалистическое общество, и только потом можно будет перейти к коммунизму. И лишь после этого, при коммунизме, такого художника, как Ренсе, оценят по достоинству: как великого первооткрывателя. А капиталисты не признают его[43]никогда.

Во время этого монолога Альберехт не отрывал глаз от велосипедистов, пешеходов и красного «дюзенберга». Сверкающий хромированный багажник. Белый откидной верх со слюдяным окошечком. Выхлопная система с четырьмя хромированными трубами, одно крыло с номерным знаком Н 8667, на втором крыле овальная табличка с буквами NL. Время от времени им кричали вслед, но, как правило, другие участники движения торопливо освобождали дорогу, и в их движениях либо сквозил страх, либо выражалось великодушие с оттенком презрения.

– Унижать народ тем, что заставлять их глазеть в музеях на запатентованные произведения искусства, – сказала Мими, – постоянно тыкать людей носом во все то, чего они не умеют. Музеи существуют для этого. Так людские массы остаются бессловесными, а тирании только того и надо.

Время от времени Альберехт что-то отвечал, но внезапно Мими умолкла сама по себе. Они ехали по дороге на Хук-ван-Холланд. Солнце только что село. Небо выглядело так, как будто солнце закатилось за горизонт в двух местах: на западе, как обычно, и на юге, где находился Роттердам.

Почему у Эрика включились стоп-сигналы, и почему он вдруг выставил указатель поворота направо? Альберехту не оставалось ничего другого, как тоже затормозить и выставить указатель поворота. Он вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть, где они едут. У поворота на боковую дорогу, куда явно собирался свернуть Эрик, Альберехт увидел огненно-красный почтовый ящик на бетонном электрическом столбе. Напротив столба с ящиком на отдельном столбике красовался синий знак с белой стрелкой, указывающей вертикально вверх. Дорога с односторонним движением. Дорога, на которую можно заезжать только с этой стороны. Марельский проезд.

Я почувствовал, как задрожали руки Альберехта, сжимавшие руль, пока он делал поворот. Правое переднее колесо заехало на поросшую травой обочину.

– Что ты делаешь? – спросила Мими.

– Поворачиваю направо, как и Эрик, – выдавил из себя Альберехт.

Я опустился ему на плечо, у правого уха, так что оказался между ним и Мими.

– Сохраняй спокойствие, – внушал я ему, – не подавай виду что знаешь это место.

Они ехали на медленной скорости по выпуклой мостовой из коричневых кирпичей, между которыми рос мох.

– Что это Эрик задумал?

– Хочет проведать Лейковича, – сказала Мими. – Если у них много багажа, то удачно, что мы на двух машинах. Если они захотят с нами поехать.

– А где Лейкович живет?

– Уже близко. Берт, только представь себе, каково этим людям: обоим за шестьдесят, а они уже в четвертый раз вынуждены сломя голову срываться с насиженного места.

Машина Эрика, ехавшая очень медленно, прижималась как можно ближе к правой стороне, но все равно занимала больше половины дороги.

– Да, – сказал Альберехт голосом, который, казалось, едва пробивался наружу, из-за того что внутри Альберехта заклинило какую-то дверь, – я все время думал о Ренсе, но Лейковичу с женой уж точно надо отсюда сваливать.

Теперь Эрик совсем остановился, и Альберехт за ним. Правая дверца «дюзенберга» открылась, Герланд ступила на траву и пошла по узкой тропинке.

– Где же они живут? – спросил Альберехт. – Я не вижу ни одного дома.

Справа от машины Альберехта действительно не было видно ничего, кроме густых кустов, росших настолько близко к дороге, что сидя в машине из окна можно было подергать за веточку.

– Чудесный кирпичный домик, – сказала Мими, – мы его сами для них нашли.

Эрик подошел к левой дверце и сказал:

– Я послал Герланд, чтобы они успели немного подготовиться. Думаю, нам лучше не заявляться к ним всем вместе. Особенно его жена всегда так нервничает, даже если ничего особенного не происходит. Но в жизни людей, которых отовсюду гонят, постоянно происходит что-то особенное.

– Эрик, – сказала Мими, – а как же девочка?

– Девочка? В каком смысле?

– Не притворяйся, будто не понимаешь. Они ведь и слышать не захотят об отъезде, пока она не нашлась. Абсолютно точно.

– Вот сейчас пойди и объясни им, что, даже если они останутся, найти ее нет ни малейшей надежды.

– Но Алевейн Ленман сказал, что ее, возможно, задержала нидерландская полиция и не выпускает, потому что она плохо говорит по-голландски и не хочет рассказывать, где живет, чтобы не выдать Лейковичей.