Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева - [124]

Тоштамур хотел отличиться и задать пир на славу: навез с собою или выписал всяких местных татарских музыкантов, скоморохов, канатных плясунов, фокусников, акробатов, которые целый день представляли перед нами всяческие фарсы и штуки, под аккомпанемент неумолкавшей зурны, бубнов и дикого для непривычных ушей азиатского пения. Обедали в кибитках на разостланных коврах. Угощение, конечно, туземное, преизобиловало бараниной во всевозможных видах, а также сластями и конфектами, по обычаю восточных кондитерских, на бараньем жире. День прошел для нас шумно и оригинально. На возвратном пути, уже в поздние сумерки, мы ехали на линейках, а часть публики верхом, в том числе и сын мой Ростислав. Лошадь его, испугавшись чего-то, понесла; дорога шла косогором по склону горы, скопанной по окраине прилегающей к дороге; стараясь остановить лошадь, сын мой круто повернул ее в гору, рыхлая земля осунулась под ее ногами, и лошадь со всего размаха повалилась на землю боком. Седло было азиатское, с широкими медными стременами: при падении, левая нога Ростислава проскользнула внутрь стремени и, придавленная всею тяжестью лошади, была ужасно изранена острым краем стремени, глубоко вонзившимся в тело и содравшим кожу, более чем на четверть, ниже колена. С большим усилием он выдернул ногу из-под лошади, пытался встать, но не мог, и трава около него мгновенно обагрилась кровью, ручьем текшею из раны. Все это произошло на наших глазах. Можно себе представить, как мы были перепуганы и каково нам было смотреть на это.

Спутники сына моего, подоспев к нему, подняли его, кое-как перевязали рану и, усадив с нами на линейку, привезли домой. Доктор нашел рану очень опасной, а чрез несколько дней объявил о необходимости отнять ногу из опасения антонова огня; но сын мой, по счастью, не согласился на операцию, предпочитая лучше умереть, нежели лишиться ноги. Не доверяя медицинскому искусству доктора, он решительно устранил его от себя и начал лечиться у фельдшера, казавшегося ему благонадежнее. К великой нашей радости, эта сильно тревожившая нас мера оказалась вполне удачной, и хотя Ростислав пролежал в постели почти шесть недель, но, слава Господу, рана совершенно закрылась, нога окрепла, и здоровье его восстановилось по прежнему.

С этого времени началось мое знакомство с Тоштамуром, продолжающееся до сих пор. Приезжая в Тифлис, он всегда является ко мне, так же как и в Александрополе, когда мне случается заезжать туда. Разговор его, не лишенный своего рода остроумия и юмора, иногда бывает очень забавен. Однажды в Александрополе он пригласил меня к себе на обед. Я вообще не большой охотник до званых обедов, а тем более до татарской кухни; но, не желая обидеть почтенного агалара отказом, принял его приглашение; однако в трапезе его участвовал очень ограниченно, из опасения за свой желудок. Чрез несколько времени потом, уже в Тифлисе, я узнал от нашего мирзы Абдаллы, что Тоштамур тогда для этого обеда украл быка у своего собственного Александропольского муфтия. А муфтий у мусульман-шиитов высокое духовное лицо, в роде архиерея. В первый затем свой приезд в Тифлис, Тоштамур пришел к нам в гости. После обеда, за кофеем, разговор между прочим коснулся религиозных предметов, именно насчет магометанского учения о страшном суде. Мирза Абдалла, очень набожный шиит, считавший себя великим богословом, рассказывал, что на страшном суде будут судиться первыми и строже всех других мусульмане, а затем уже все прочие; что там будут присутствовать не только все люди, но даже все звери, все животные; что все жившее и дышавшее с сотворения мира предстанет на суд пред лицом Аллаха. Кто-то из присутствовавших спросил Тоштамура, боится ли он этого суда.

— Что мне бояться! — храбро возразил он, — вовсе не боюсь. Что я делаю такое, чтобы мне бояться?

— Что делаешь? — воскликнул в увлечении мирза: — ты разве святой? И святые будут бояться, а ты кто такой? Мало ли ты делаешь каких дрянных дел на свете.

— А что я делаю? Ну, скажи, что я делаю?

— Да вот хоть, например — продолжал, подумав, мирза, — помнишь, как ты в Александрополе для обеда эрнала (генерала) украл у нашего муфтия быка?

Агалар немножко сконфузился, — не от кражи быка, а ему сделалось неловко, что я теперь узнал, что он меня потчевал краденым быком. Но он сейчас же оправился.

— Ну, что же что украл? Ну, и украл, — что ж за важность!

— Да ведь это большой грех — важно доказывал мирза: —  если у простого человека, так ничего, а у муфтия нельзя. Муфтий будет жаловаться самому Аллаху, скажет: я твой слуга, а вот Тоштамур меня обидел, украл моего быка; накажи его за это.

— А я скажу, что это неправда, что муфтии врет.

— Не можешь сказать — горячился мирза, — тут же будет и сам бык! Бык скажет Аллаху: да! это правда, я бык Александропольского муфтия, Тоштамур меня украл и зарезал для обеда эрнала.

— И прекрасно! — обрадовался Тоштамур — я сейчас же возьму быка за рога и отдам его муфтию; скажу ему: на, вот, возьми своего быка, и пожалуйста отстань от меня!

Такой неожиданный результат их диспута крайне озадачил мирзу и рассмешил нас всех. Тоштамур был очень доволен тем, что привел в смущение своего антагониста и так удачно отвязался от него; даже, казалось, он как будто предвкушал будущее, уже упроченное торжество своей находчивости на страшном суде. В этот же вечер, в разговоре, у него спросили, сколько у него жен. «Три жены» — объявил он. При этом выразили удивление, как он может уживаться с тремя женами, тогда как у нас, европейцев, и с одною не всегда уживаются, а от трех жен обыкновенно приходится вешаться, что доказывается даже всем известною баснею о Троеженце.