Воспоминания - [19]

Бывает у Назаровых гость, которого я приметила сразу. Голубоглазый, светловолосый, он выделяется среди остальных. Зовут его Петр Монтин, и он часто шутит со мной, звучно, громко смеясь. У Монтина приятный, мягкий, раскатисто-певучий голос, и кажется мне, все любят слушать его. Когда Монтин говорит, в комнате замолкают и все глядят на него.

Дядя Ваня тоже приходит к Назаровым. По воскресеньям он водит меня гулять и покупает мне кишмиш-лаблабо — сладкий рассыпчатый горох с изюмом и бада-буды — обсыпанные сахаром хлопья кукурузы. Продавцы-татары поджаривают сласти на углях у своих лотков, тут же на улице.

Здесь все происходит на улице. На улице стригут и бреют. Я останавливаю дядю Ваню, чтобы поглядеть, как работают уличные цирюльники. Мужчины поднимаются с низких скамеечек и надевают на выбритые посредине головы замусоленные, грязные шапочки. Это носильщики тяжестей, амбалы — так их зовут в Баку.

Я вижу, как они идут посредине улицы, сгибаясь и вздрагивая под непомерной ношей. Мне кажется: вот-вот они упадут. Подложив под головы веревочные носилки, амбалы спят в пыли, прямо на тротуаре. Это меня удивляет.

— Почему они спят здесь, а не дома, в комнате? — спрашиваю я дядю Ваню.

— А откуда ты знаешь, есть ли у них дом? — говорит он. — Им, наверное, больше негде спать, раз они лежат прямо на улице…

«Бедные, — думаю я. — Почему им никто не поможет? Почему, не замечая валяющихся в пыли амбалов, проходят мимо нарядные люди?»

Ни на кого не глядя, важно шагают почтенные краснобородые тюрки. А за ними, постукивая каблучками, скользят шуршащие шелками непонятные фигуры.

На лицах у них шелковые маски, и в прорезях сверкают живые черные глаза. Со страхом и любопытством гляжу я им вслед. Кто-то из прохожих говорит:

— Это жены-тюрчанки со своим мужем.

«Жены! Как у Синей бороды», — думаю я, И вот эта, совсем маленькая, чуть повыше меня, тоже жена? Очень хочется сдернуть с крошечной, смешно семенящей фигурки желтый цветастый платок и посмотреть, что скрывается за пестрым шелком. Обыкновенное человеческое лицо? И точно в ответ мне, на какое-то почти невидимое мгновение, — а может быть, мне это лишь померещилось, — чуть-чуть приоткрывается кусочек яркой ткани.

— Дядя Ваня! — торжествующе кричу я. — Дядя Ваня, а ведь это девочка!

Но наступают дни, когда мы с дядей Ваней уже больше не гуляем по набережной.

Меня и других детей со двора электростанции не выпускают на улицу. В городе неспокойно. Взволнованно, озабоченно, не обращая на меня внимания, разговаривают взрослые. Что-то страшное, что в тяжелых снах мерещилось мне в январские дни в Москве, опять вижу я за словами взрослых.

Резня! В городе началась резня! Татары и армяне убивают, режут друг друга. Я ловлю отрывочные восклицания, возгласы ужаса.

За что они ненавидят друг друга, татары и армяне? Татары — это бедные амбалы, которые, согнувшись, переносят тяжести, рабочие, которые в Черном городе едят чурек, рассевшись на нефтяных трубах. Мне нравилось, как на их смуглых, выпачканных коричневым мазутом лицах ослепительно сверкали зубы. Рабочие всегда приветливо улыбались нам.

А армяне? Наш дворник в доме электростанции — армянин. Неужели его зарежут?

Или он сам пойдет убивать? Не может быть! Он всегда был добрым и не сердился, когда мы брали и прятали его метлу.

Я сижу тихо в углу чистенькой Дуниной комнатки. Мне, наверное, пора спать, но обо мне все забыли. Что-то вдруг оглушающе рвется за домом.

— Пожар! пожар! Горят промысла! — кричат в коридоре.

Папа, Ваня Назаров, служащие электростанции вбегают в комнату. Никогда я не видела отца таким гневным.

— Не допущу этого! — ударяя кулаком по столу, восклицает отец. — Трусы, шкурники! Я сам пойду и открою ворота! Понимаете — там дети!

— Но и у нас дети, — говорит кто-то в комнате. — А если ворвутся к нам и перережут наших детей?

— Пусть попробуют! Сумеем их встретить, — перебивает говорящего Ваня Назаров.

— Пойдем!.. — жестко и твердо произносит отец. — Я сам открою ворота.

Я все поняла. К воротам электростанции пришли люди — армяне, матери с детьми. Их хотят убить, и они у ворот умоляют о спасении.

Снова шум в коридоре. Чьи-то шаги, несмелые, неуверенные, и Дунин голос:

— Сюда, сюда!..

Закутанные в рваные лохмотья, входят женщины. На руках у них дети. Старший мальчик прижимается к юбке матери.

— Садитесь, — приглашает Дуня вошедших. Но женщины стоят, не решаясь коснуться белоснежной постели. Потом они рассаживаются и застывают, оцепенелые, неподвижные. И вдруг, припав к коленям матери, мальчик, жалобно всхлипывая, начинает плакать. Сразу в комнате поднимается говор. Женщины шикают, успокаивают ребенка и, перебивая друг друга, ломая русские слова, рассказывают:

— Сожгли, все сожгли!.. Всех убили, зарезали!..

В подожженном доме, откуда они бежали, убили их соседей и родных. Как только они сами успели спастись? Мерно раскачивая головами, не вытирая крупных катящихся по худым щекам слез, женщины горько, беззвучно рыдают.

Ни папа, ни Ваня Назаров не спят в эту ночь. Они проходят по коридору, и я перестаю ворочаться на своем сундуке. Теперь я спокойна — наши защитят женщин и детей, спящих в Дуниной комнате.