Воспоминания: 1826-1837 - [48]
С началом зимы появились проекты развлечений и удовольствий, но, к сожалению, в первых же числах ноября император опасно заболел. В первые дни, когда еще не ясна была тяжесть заболевания, все были столь уверены в силе его здоровья, что даже во дворце обнаруживалось только лишь легкое беспокойство. Но на третий день болезнь столь быстро усилилась, что врачи были испуганы и потребовали созвать консилиум. Тревога распространилась во дворце и вслед за ним и во всем городе. Вход в комнаты, где отдыхал больной, был запрещен для всех, люди толпились в дворцовых залах, чтобы узнать последние новости и расспросить врачей и личную прислугу. Страх перед несчастьем превосходил его вероятность, все дрожали при мысли потерять государя, столь необходимого для счастья и славы империи.
С покрасневшими глазами и со своей ангельской добротой императрица время от времени выходила из комнаты своего супруга для того, чтобы успокоить нас и узнать о тех новостях, которые можно было бы сообщить больному. За несколько дней нервная лихорадка исчерпала все физические и моральные силы императора. Врачи были в величайшей тревоге, и не скрыли ее от меня. По нескольку раз на день я видел императрицу и восхищался ее неустанными заботами за императором, которого она не оставляла ни днем, ни ночью. В то же время, в тех случаях, когда мне приходилось опираться на ее мнение, я восхищался ее справедливыми суждениями в делах, которые часто ей приходилось разрешать. Наконец, после двенадцати дней страха, надежды и беспокойства, которые лучше, чем что-либо другое, доказывали искреннюю преданность императору, врачи констатировали выздоровление. Но выздоровление медленное, с возможными рецидивами болезни при малейшем нарушении режима или малейшем волнении. Именно это нам много раз повторили, прежде чем разрешили увидеть императора.
Персидский принц Хозрев-Мирза.
Первым такое разрешение получил князь Александр Голицын, при условии не говорить о делах. Я был вторым, кого ввели в его спальню, и был страшно потрясен ужасной переменой, которая произошла в чертах его лица. В них были видны страдание и слабость, он похудел до неузнаваемости. Он спросил меня о случившихся новостях. Надо было показать свое удовлетворение от его любопытства, но не проронить ни одного слова, которое могло бы заставить работать его мозг, или зародить у него какую-либо заднюю мысль. Эта встреча была трудной и длилась более часа. Они стали повторяться через несколько дней, то по утрам, то по вечерам в зависимости от того, когда врачи считали его менее усталым и раздраженным. Наконец, стало очевидно, что он выздоравливает, к нему вернулся аппетит, он стал все более настойчив при решении деловых вопросов.
Однажды утром граф Петр Толстой, который еще не имел случая видеть императора, был к нему вызван. Император спросил его о последних новостях. Будучи предупрежден заранее, он простодушно ответил: «Ничего, сир. Английский фрегат вошел в севастопольский порт». Краска залила лицо императора, он затрясся от гнева от этой наглости англичан, которые посмели войти в Черное море, и от глупости турок, которые им это разрешили. Он немедленно вызвал министра иностранных дел графа Нессельроде и морского министра князя Меншикова. Надо было подчиняться. Оба прибыли в бешенстве от неосторожности графа Толстого, которая могла угрожать здоровью императора и нашим внешнеполитическим отношениям. Они нашли императора в ярости, он отдал им ясные приказания: одному — немедленно отправить один линейный корабль и один фрегат пройти через Босфор, другому — потребовать у Англии объяснений. Курьеры должны были отправиться в тот же день.
Выйдя от императора, оба министра начали обсуждать, каким образом выполнить столь резкие приказания, и к каким последствиям могло привести их исполнение. Но нужно было подчиняться безотлагательно. К счастью, к тому моменту, когда весть об отъезде обоих курьеров прибыла к императору, который пожелал сразу же узнать об этом, лихорадка, вызванная этим волнением, несколько уменьшилась. От графа Толстого все отвернулись, он стал предметом всеобщих упреков и впал в безысходность от своей неосмотрительности. Удачей было и то, что не успевшему еще уехать из Константинополя графу Орлову удалось найти ловкий способ провести линейный корабль и фрегат через Босфор, не оскорбив при этом турецкого достоинства. Лондонский кабинет также дал нам полное удовлетворение, сделав выговор своему представителю в Оттоманской Порте, и уволив со службы капитана злосчастного фрегата. Таким образом окончилось это дело, столь малозначимое само по себе, но которое могло повлечь за собой важные последствия и неисчислимые осложнения, как с Константинополем, так и с Англией.
Здоровье императора полностью восстановилось, и все дела пошли обычным порядком. В течение зимы гвардия вернулась в Петербург, и балы возобновились, как и всегда.
В Европе все казалось спокойно, с нашими соседями Персией и Турцией были решены все вопросы. Между всеми кабинетами царило полное понимание. Раздражение и ревность, которые существовали против России, когда в ней желали видеть только стремление к завоеваниям, рассеялись перед лицом умеренности и лояльности императора. Он протянул руку побежденному им противнику, как только тот оказался перед угрозой распада в результате народных волнений и происков янычар.
