Воспоминания: 1826-1837 - [143]
Тем временем состояние моего здоровья только ухудшалось, несколько раз за день в мой дом возвращались врачи и проводили консилиум, каждый из них щупал мне пульс, и каждому я должен был показать свой язык, также они прощупывали мой живот. А затем еще в течение часа я слышал, как они в третьей от меня комнате по-латыни обсуждали положение. Император терпеливо выслушал их дискуссию и умножил свои заботы, которыми меня окружил.
Мне ставили горчичники, прикладывали шпанских мушек, постоянно заставляли глотать сильнодействующие вещества, я принимал все, что мне давали, и с величайшей благодарностью позволял совершать над собой все, что им было угодно. Такое состояние на волосок от смерти продолжалось более 10 дней. Наконец, опасность признали миновавшей, но новый приступ болезни сделал ее более серьезной, чем раньше. Этот приступ был вызван оживлением тех, кто меня окружал, и кто толпой входили в мою комнату с тем, чтобы меня проведать, поцеловать мне руки и с желанием меня развеселить. Император, который всегда приходил по утрам и частенько по вечерам, строжайше запретил, чтобы кто-нибудь входил ко мне. Он присаживался рядом со мной и старался толковать о таких политических и других новостях, которые могли меня позабавить, но не сильно занимали мои мысли. Он с удовольствием рассказывал мне о том общем сочувствии, которое вызвала моя болезнь в обществе и во всех классах населения, о письмах на эту тему, присланных из различных городов со всей империи, которые он читал. Этот интерес превзошел самые смелые мои мечтания, в моем доме встречались богатые и бедные, крупные чиновники и частные лица, самым непосредственным образом зависевшие от службы, на лестницах постоянно толпились люди, перед домом весь день менялись лица, интересовавшиеся состоянием моего здоровья. Сам император, выходя от меня, сообщал им о положении дел.
О моем здоровье справлялись и самые блестящие светские дамы, и женщины буржуазного сословия. В церквях священников просили молиться за меня, татары и евреи молились в кругу своих единоверцев, также как это делали в католических и армяно-грегорианских соборах. По мере того, как известие о моей болезни достигло Москвы и внутренних провинций империи, там начиналось то же самое. В Берлине, Вене и Стокгольме государи и представители общества выказывали мне самый живой интерес, после своего выздоровления я имел счастье узнать, что обо мне скажут после моей смерти. Это было самым большим и прекрасным признанием заслуг, которое человек может получить в этом мире. Этим посмертным некрологом мне стали слезы и надежды бедных, повсеместное сожаление и особенно огорчение моего государя, который своими заботами и своей печалью дал мне самое убедительное доказательство своего расположения и признания моих заслуг.
Применительно к занимаемой мною должности, это было мое полное управление на протяжении 11 лет. И я стал первым примером руководителя высшей полиции, чьей смерти опасались, и в тот момент, когда ожидали, что я предстану перед высшим Небесным Судьей, ни одна рука не поднялась восторженно размахивать цветком. Эта болезнь стала для меня настоящим триумфом, таким, которого не был удостоен еще ни один высший чиновник. Двое из моих высокопоставленных товарищей, которые не скрывали своей ненависти к моей должности, и, быть может, к доверию государя по отношению ко мне, они оба пришли к изголовью моей кровати и сказали: «Я складываю оружие, интерес и всеобщее сочувствие, проявившиеся по отношению к вам, столь прекрасны и единодушны, что добавить к ним нечего». С этого времени оба этих человека выражали мне только высокие проявления дружеских чувств. Император был рад моему триумфу, это было одобрение всей нации сделанного им выбора и его поддержки, оказанной мне и моей должности, против всех обвинений, которые пытались возвести против меня.
Е.П. Белосельская-Белозерская (урожденная Бибикова), падчерица А.Х. Бенкендорфа.
По истечении трех недель мою постель перенесли в большую залу, эта возможность покинуть спальню, где я так страдал, и которая стала для меня непереносимой, оказалась моей первой радостью. Императрица оказала мне великую честь и посетила меня, когда я еще лежал на кушетке в домашнем платье, ее визит доставил мне огромное удовольствие и исполнил меня благодарностью за столь высокое расположение. Наследник навещал меня несколько раз, ему было разрешено войти в мою спальню на несколько мгновений. Тем не менее, врачи не были еще ни в чем уверены, они не пришли к единому мнению о путях моего дальнейшего лечения. Впрочем, они единодушно заявили, что я должен буду лечиться все лето, притом заграницей. Это решение консилиума осторожно сообщила мне моя жена, но я решительно ответил, что скорее умру, чем покину Россию, и что я поеду только в свой загородный дом в Фалле. Император знал, какое удовольствие доставляет мне пребывание в этом месте, с самого начала моей болезни он поддерживал во мне эту надежду. Он принял решение о том, что, как только мне позволят силы и установится хорошая погода, я отправлюсь в Ревель на пароходе «Ижора». Эта мысль понравилась мне больше всего, и я мечтал только о том, как вернусь в Фалль. Я считал дни и часы, мое нетерпение росло с каждой минутой, которая приближала меня к отъезду. Я был настолько слаб, что врачи старались выиграть время, но мое желание было настолько сильным, что из опасения навредить мне более долгими спорами они разрешили мне сесть на корабль как можно быстрее.
