Воспоминание о счастье, тоже счастье… - [56]

— Жюльен! Где же он, мой Жюльен? О чём это он думает, мой Жюльен?

И приближается, и уже облокачивается в моём дверном проёме, но не проходит его, что само по себе ново, поскольку обычно, без жеманства, одаривает поцелуем, и я соглашаюсь, обрывая тем самым возможное, само по себе обременительное вторжение.

— О чём думаю? — повторяю, словно застуканный на адюльтере.

Ох, уж эти женщины, ох уж эти их антенны — реагируют даже на цвет небес, на интонацию, на едва различимую суету глаз, что и случилось тем утром со мной. Но я не ответил, а она не настояла.

В половине первого за мной зашёл Розарио.

— Пока — бросил я Франсуаз, минуя её кабинет.

— Ты не обедаешь со мной?

— Несколько дней назад приехала с Сицилии одна из моих кузин, просится в гости.

— А до выходных это подождать не может?

— Она проездом, должна ехать дальше, в Англию, там тоже родственники. Отец твой отпустил меня до трёх часов.

— Отпустил, так отпустил. Не вошло бы это в привычку, — добавляет властно, чего в ней раньше не замечалось.

На въезде в Манаж, где находится центр психиатрии Святого Бернара (святые в округе весьма востребованы), тормозим у цветочника: «Небольшой букетик, пожалуйста», — покупаю Шарли анютины глазки, она обожала их неброскую красоту. Двигаемся вдоль ржавого цвета стены, целиком и полностью заслонявшей собой находившееся за ней учреждение, пока не упирается та в фасад одного из боковых корпусов. Огибаем цветистые клумбы, слегка сглаживавшие чувство тюремного гнета со стороны крепости, крашенной в тот же пламенно охряный цвет, что и непреодолимая её ограда. Приветствуем пару пасущихся в загоне ланей и попадаем на центральную аллею, бегущую к главному входу. Прошу Розарио обождать меня в машине. Осмелюсь уточнить, это мятая, серого цвета Пежо 403, ведаю — она его ничуть не смущает.

Дежурная в регистратуре подсказывает, что Шарли в парке и, знающего маршрут, оставляет меня следовать туда одного.

Вижу её издали — в белом платье, с зонтиком от солнца в руках сидит на скамье под цветущей вишней. Будь я Ренуаром, тут же принялся зарисовывать сей шедевр, но у меня и Поляроида-то паршивого, чтобы увековечишь этот старомодный и хрупкий, полный поэзии образ, с собой нет.

Она, заметив меня, улыбается с прежней, как и некогда нежностью, и я понимаю, что улыбка с трудом пробивается сквозь переполнявший её, вызванный прописанными пилюлями дурман.

Протягиваю фиалки, а она, едва взглянув на них, хватает букет, бросает оземь, топчет его и убегает. Выкрикиваю её имя — спохватывается, застывает на месте, оборачивается, бросает в мою сторону взгляд и, почти без паузы, вновь бежит к своему корпусу. Провожаю её взглядом, беспомощным и отчаявшимся.

Возвращаюсь к поджидавшему меня в машине Розарио. Тот преспокойненько листает досье «Потрошителя», сличая показания подозреваемых и ранжируя их шансы на невиновность в сей день. Приглашаю его пройтись до кафетерия, в котором не продохнуть от явившихся в гости и постояльцев из клиники, тем самым, давая время Шарли вернуть себе безмятежность маленькой девочки, выряженную зачем-то, без всякого её на то ведома, во взрослое платье.

Едва мы присели, как некий малый лет тридцати, или около того, протянул в нашу сторону скрюченную руку. Смотрел он куда-то поверх наших голов и пулял в нас, как из пулемёта такие слова: «Бездействие — бездействие — бездействие — норма — норма — норма». И затем ушёл. Несколько минут спустя пришел, видимо, черёд улыбчивого Квазимодо, вознаградившего нас каскадом подмигиваний, похлопыванием по плечу и кисловатым возгласом: «Всё будет хорошо»! «Ну, да, спасибо» — отвечаю ему. Смотрим мы с Розарио вокруг с недоверием жалостно, сознавая надобность срочного исхода Шарли из этого мирка, в котором всяк ожидает своего Годо. Чувствую, что готов впасть в детство, лишь бы быть понятым моей школьницей, заблудшей в мир взрослых.

Возвращаюсь в приёмный покой. Провожая меня к Шарли, дежурная рассказывает о приходившей утром матери её. Мадам Эрман пыталась помочь, без особого, правда, успеха что-то там ей вспомнить. Единственным, вырвавшимся из уст теребившей подол собственного платья шалуньи словом, стало застенчивое «мама». Не имея сил справиться с собой во время той сюрреалистичной очной ставкой, мать её ретировалась уже несколько минут спустя.

Мы проследовали вдоль жёлтой линии, ведущей от корпуса неврологии к бункеру с бронированной дверью. Сопровождавшая меня сестра набрала нечто вроде кода Сезама и мы очутились в коридоре, где разгуливали призраки молодых женщин с дикими глазами, устремлявшимися на меня при моём с ними сближении. Чувствовал я себя весьма стеснительно.

Одна из них подошла ко мне с улыбкою, словно две близняшки похожею на ту, которой получасом раньше, с тем же безразличием одарила меня Шарли. Она склонилась передо мной, что-то вроде бы сорвала, протянула мне пустую руку и сказала: «Это тебе». Сопровождавшая меня медсестра встала между нами.

— Оставь мсье в покое, не утомляй его своими глупостями.

Девушка продолжала, настойчиво глядя мне в глаза:

— Ты отказываешься от них? А я собрала их для тебя.

Не совсем уверенно, но я всё же протянул к ней руку и схватил предполагаемую розу; казалось мне тогда, что то была роза. Живущая на полном пансионе цветочница добавила: «Красивая, правда? Не теряй!»