Воспитание Генри Адамса - [3]

Мальчишки — дикие животные: природа щедро наделила их богатством чувств. А мальчишки из Новой Англии располагали куда большим диапазоном впечатлений, чем их сверстники, росшие в менее суровом климате. Окружающая природа воспринималась ими просто и непосредственно — в ее первозданном виде. Лето пьянило Генри Адамса. Самыми сильными ощущениями были запахи жаркого соснового леса и папоротника, млевшего под палящими лучами полуденного солнца; свежескошенной травы; вспаханной земли; самшитовых изгородей; персиковых деревьев; сирени; жасмина; запахи конюшен, амбаров, коровников; соленой воды океана и вязкой жижи, выступающей над болотом; ни один из них не проходил мимо.

За запахами следовали вкусовые ощущения; дети знали на вкус все, что видели или трогали, — от болотной мяты и сахарного тростника до скорлупы земляного ореха и прописей в букваре — вкус А-Б. «А-Б» — этот вкус внезапно возникал во рту былого мальчишки и шестьдесят лет спустя. Удовольствие от света, линий, красок, воспринимаемых просто и непосредственно, как все остальное, пришло позже. Свет в Новой Англии ослепительно ярок, и атмосфера огрубляет краски. Только став взрослым, мальчик узнал, что означает «атмосфера», а тогда представление о свете сводилось для него к полыхавшему пожаром массачусетскому солнцу, а представление о красках — к пунцовому пиону с предутренней росой на лепестках, к синеве океана, каким он видел его с расстояния в одну-две мили с гряды холмов родного Куинси, к кучевым облакам, проплывавшим в послеполуденном июньском небе, к красному, зеленому, лиловому в цветных картинках детских книг — краскам, которыми дарила его Америка. Таковы были его идеалы. Совершенно иными были промозглые, серые ноябрьские вечера и вязкие, грязные оттепели бостонской зимы. При таких контрастах у бостонца не могло не произойти раздвоения души. Сама жизнь имела две стороны. Мальчик, который после январской метели любовался слепящим сверканием снега в белесых лучах студеного солнца, с его ярким светом и тенью, едва ли осознавал, что такое тона и полутона. Это могло ему дать только воспитание.

Зима и лето были двумя враждебными стихиями: они формировали два различных склада души. Зима требовала постоянных усилий, лето позволяло вести вольготную жизнь, как в жарких странах. Валялись ли мальчишки в траве или шлепали босиком по ручью, купались в океане или шли под парусом по заливу, ловили в бухтах корюшку или таскали бреднем в озерцах рыбью мелочь, гонялись за мускусной крысой или охотились за каймовыми черепахами в прибрежных бочагах, бродили по сосновым лесам или забирались в гранитные каменоломни, шли по грибы или за орехами — лето и сельская жизнь всегда были половодьем чувств, а зима — принудительным ученьем. Лето разнообразием природы, зима — сидением за партой.

Воздействие зимы и лета на воспитание Генри Адамса — не плод воображения, в их контрасте таилась важнейшая сила из всех, какие он на себе испытывал; она давила на него постоянно, превратив разрыв между этими двумя загадочными, противоборствующими, непримиримыми противоположностями в разверзнутую пропасть, все увеличивавшуюся к последнему школьному году. С первых детских лет мальчик привык к тому, что жизнь имеет два лица. Зима и лето, город и сельские просторы, твердые правила и полная свобода исключали друг друга, а всякий, кто пытался делать вид, будто это не так, был в его глазах школьный учитель, то есть человек, специально нанятый для того, чтобы говорить детям неправду. Хотя Куинси находился всего в двух часах ходьбы от Бикон-хилл, он принадлежал к другому миру. В течение двухсот лет все Адамсы, из поколения в поколение, жили в непосредственной близости от Стейт-стрит,[10] а иногда и на самой Стейт-стрит, и все же ни один из них не питал к городу сердечной привязанности, и город платил им тем же. Мальчик унаследовал этот двойной склад души. Пока он еще ничего не знал о своем прадеде, который умер за двадцать лет до его рождения: он считал само собой разумеющимся, что прадед хороший человек, а его враги дурные люди; но характер прадеда он воссоздавал, примеряя на себя. Ни разу, даже на мгновенье, Джон Адамс и Бостон не соединялись в его сознании, они существовали раздельно и даже противостояли друг другу; Джон Адамс принадлежал Куинси. Мальчик знал дедушку Джона Куинси Адамса,[11] очень пожилого человека, лет семидесяти пяти-восьмидесяти, который обращался с ним, Генри Адамсом, очень дружески и нежно, и, если не считать, что дедушку из Куинси почему-то всегда называли «господин президент», а бабушку «госпожа президентша», у него не было никаких оснований полагать, что дедушка Адамс чем-то отличался от дедушки Брукса, который тоже был с ним нежен и благожелателен. Клан Адамсов нравился ему больше, чем клан Бруксов, но только потому, что с ними связывались воспоминания о сельском приволье, о лете, об отсутствии принуждения. Тем не менее мальчик сознавал, что в социальном смысле Куинси уступает Бостону и что Бостон может смотреть на Куинси сверху вниз. Почему? Это было ясно даже пятилетнему ребенку. В Куинси не было бостонского шика. Вообще никакого шика; вряд ли можно было представить себе образ жизни и мысли проще, чем в Куинси, — разве что у пещерных жителей. Кремневая зажигалка, которой дедушка имел обыкновение ранним утром разжигать печи, все еще лежала у него на камине. Мысль о том, чтобы одеть слуг в ливреи или другую форменную одежду, как и мысль о вечерних туалетах, расценивалась здесь почти как святотатство. Ни ванных комнат, ни водопровода, ни центрального отопления, ни других современных удобств в Куинси не было и в помине. А в Бостоне уже пользовались ванными комнатами, водопроводом, паровым отоплением и газом. Превосходство Бостона не оставляло сомнений, но за это мальчик не мог любить его больше.