Восьмая личность - [117]

«Кто знал?» — хохоча, издеваются Паскуды.

Я подставляю лицо дождю, мои чувства обострены, запах мочи усиливается. Такое ощущение, будто Тело способно пробежать марафон. Во рту привкус истершихся монет. Я встаю, адреналин стремительно бежит по венам. Я призываю свой стыд, ударяя себя по щеке.

Снова.

Снова.

Снова.

Я понимаю: сознание — непостижимая штука.

* * *

Я иду по Сент-Джонс-уэй в сторону Арчуэй-род, не удосуживаясь стереть плевок водителя. Мимо меня несутся машины. Под непрекращающимся дождем мой шаг ускоряется, ощущение, что Тело может пробежать марафон, ширится и усиливается. Арчуэй-Парк; Ватерлоо-роуд; Хорнси-лейн; уже виден Мост прыгунов. Я замедляю шаг, приближаясь к перилам, чьи столбы напоминают мне часовых, охраняющих дорогу. Сейчас Тело утомлено и без сил.

Темные кусты по концам моста напоминают книгодержатели. Я представляю, сколько здесь совершилось самоубийств. И как каждый чувствовал себя нелюбимым и нежеланным. Мужчины и женщины, мальчики и девочки, считавшие свой мир слишком бесчеловечным. Они существовали будто под водой — не жили, а просто существовали, — и люди, окружавшие их, отбрасывали темные тени на воду и оставались недостижимыми. Я представляю безумство прыжка. Как тела бились о быстро приближающийся асфальт, как машины яростно сворачивали в сторону. Переломанные и изуродованные руки и ноги. Поверженные, разбитые тела, такие же обезображенные, как было тело моей матери. Растекшаяся кровь. Глаза, так и не закрывшиеся до приезда «Скорой».

Мост все ближе, и я слышу голос Дэниела: «Сегодня я сильная…» Но их быстро заглушают мои собственные слова: «Сильная? Ничего подобного. Пора с этим кончать».

* * *

Голоса приходят и уходят. Как простуда. Как плохая погода. Как перепих по выходным. Я представляю Эллу — себя — на огромной плазме. Потом Навида, Шона и Кесси. Девочек из «Электры». Клуб и Дрессировочный дом, и мое существование в том и в другом. Новую девушку — Эллу в клубе, — которая встала на место, как кусочек идеальной мозаики, и тем самым обеспечила общую ценность. Я думаю о Навиде, человеке, который взял меня под свое покровительство и вдруг стал всем, умело перестраиваясь в того, кого я хотела в нем видеть: в отца, в любовника, в работодателя, в высшую силу. В преступника.

Он говорил, что ему доставляло удовольствие наблюдать, как я принимаю образ стриптизерши. Я входила в мир, в котором, доставляя удовольствие другим, как когда-то своему отцу, позволяла возвращаться призракам своего прошлого. В темных, запрятанных глубинах моей души продолжал жить крохотный испуганный ребенок, он прятался, свернувшись клубком, устрашенный этой самой глубиной, в которой таилось нечто дикое.

Тик-так.

Тик-так.

Тик-так.

А теперь наступает пресуицидальное спокойствие, о котором я читала в книгах.

Разрастание времени и пространства. Все звезды выстроились в одну линию, и я ничто; ничто, просто пылинка. Один вздох — и меня нет.

Не бывает людей, которым не хватало бы причин для самоубийства[36]. Для моей матери это был мой отец, а до этого ее собственный отец. Я пытаюсь понять, каково это было для нее — иметь такую власть. Право на окончательное решение. Ее попытка самоубийства — это великий обряд женственности, в котором женщина проигрывает, чтобы победить, трагически переиначивая или отвергая свою женскую роль и расплачиваясь за это единственным возможным способом: своей смертью.

Я перелезаю через перила и смотрю вниз, сжимая руками цепочку с золотым ключиком. Подо мной пробка, растянувшаяся почти на милю и похожая на извивающуюся змею. Я щурюсь от яркого белого света фар.

«Твоя мать ждет тебя», — шепчут Паскуды, указывая на небо.

Я смотрю вверх в поисках птиц, не чувствуя души матери. Где же они? Куда они улетели? Каждая из них — история, истина, завещание против забвения, против боли, против потери моей любимой матери. Я плотно закрываю глаза и пытаюсь представить одну из множества, что я фотографировала за долгие годы, — в надежде, что воспоминание каким-то образом заставит прилететь какую-нибудь птицу, — и в моем сознании, как слайд-шоу, быстро сменяются образы.

В конечном итоге сознание останавливается на фениксе, хотя в реальной жизни я эту птицу никогда не встречала. Я воспринимаю это как знак, ниспосланный мне матерью. Феникс наполняет мое сознание свободой, как оркестр — концертный зал симфонией любви.

«Не заставляй ее ждать», — говорят Паскуды.

Омертвевшая и покинутая, с пустым телом, пропитанным горем, я разжимаю руки. Голоса тихо мне нашептывают:

«Прыгай, ты, чертова плакса».

Глава 75. Одинокий гусь

Ду Фу.

 孤雁不饮啄

 飞鸣声念群

 谁联一片影

 相失万重云

 望尽似犹见

 哀多如更闻

 野鸭无意绪

 鸣噪亦纷纷

 gū yàn bù yǐn zhuó

 fēi míng shēng niàn qún

 shuí líng yī piàn yǐng

 xiāng shī wàn chóng yún

 wàng jìn sì yóu jiàn

 āi duō rú gèng wén

 yě yā wú yì xù

 míng zào yì fēn fēn

 Дикий гусь одинокий не ест и не пьет,

 Лишь летает, крича, в бесприютной печали.

 Кто из стаи отставшего путника ждет,

 Коль друг друга они в облаках потеряли?

 Гусю кажется: видит он стаю, как встарь,

 Гусю кажется: где-то откликнулась стая.

 То ворона, пустая, бездумная тварь,

 Только попусту каркает, в поле летая