Воскрешение на Патриарших - [47]

Вдруг все остановилось и замерло. Я почувствовал мягкий шлепок по лицу веткой черемухи и от блаженного запаха очнулся. Передо мной тихо шелестел сад «Аквариум» и театр им. Моссовета. Справа за стеклом висела афиша: В. Дельмар «Дальше – тишина…». Тяжелая дверь с огромной бронзовой ручкой была чуть приоткрыта. Щель манила прохладой, темнотой и тайной. Кто-то словно потянул меня к этой двери, и через мгновения полумрак вестибюля поглотил меня.

Коридоры, огромные пространства театра были пусты именно той звенящей пустотой, которая бывает во время спектаклей. Всё – там, в зале. Здесь хрупкая, хрустальная тишина. Я подходил к дверям, ведущим в партер. Взялся за ручку. Остановился. Постоял. Открыл и сделал шаг.

В глубине, на полутемной сцене стояли два очень пожилых человека. Я сразу узнал их. Фаина Раневская и Ростислав Янович Плятт. На кого же похожа Раневская здесь? На кого… Точно! Раневская – кукла наследника Тутти из «Трех толстяков» в старости! Такая же беспомощная жестикуляция. Жалость жеста.

– Люси… Вот, вот мой вагон…

– Смотри не выходи, не выходи на остановках поезда. Ты можешь остаться. Дай честное слово, что ты не выйдешь на остановках.

– Не выйду…

– И окно не открывай, ты можешь простудиться… Не будешь окно открывать? Не будешь?

– Не буду. Я обещаю, не буду. Как ты устала, Люси… Я только сейчас увидел, как ты устала… Ты же всю ночь провела в поезде без сна, когда ехала ко мне… А я, дурак, еще водил тебя на эти прогулки по городу. Знаешь, вся моя беда была в том, что я всю жизнь был неудачником. Ты меня выбрала только потому, что у меня всегда было в запасе два-три новых анекдота и я умел бренчать на банджо. А в этом злом мире тебе нужен был совершенно другой человек. А не я.

– Ты мне был нужен. Ты самый умный, самый добрый, самый хороший мой… Ты мне был нужен…

– Ты знаешь, о чем я сейчас думаю, Люси? Мне бы комнатку какую, хоть под лестницей, а тебя рядом…

Актеры замерли, увидев меня, идущего через весь зал к сцене. В кукольных глазах Раневской я увидел отчаяние:

– Беги отсюда, Сидор, беги…

Ростислав Янович Плятт, смешно топорща огромный нос, тоже испуганно замахал руками:

– Беги отсюда, парень…

Я оглянулся. Сзади по главному проходу бежали на меня старушки, завитые, как королевские маркитантки, и кто-то большой, то ли пожарный, то ли просто прыткий пузатый дядя, его сопровождала пара рыжих рязанских ментовских морд…

Актеры мне махали в сторону правых кулис. Там было видно пятно двери. Я рванул туда. Путаясь в коридорах, разбивая коленки на многочисленных ступеньках, спотыкаясь о бронзовые штанги, придерживающие ковры, я наконец очутился перед белой дверью. На ней висела табличка, схематично изображающая голову в шляпе. Не раздумывая, я влетел туда.

Передо мной белел и тихо шелестел унитаз. Бачок под потолком казался огромной глыбой, куском гранита, нависшим над моей головой.

«Вот-вот он рухнет на меня, и все», – мгновенно понял я.

И чтобы ускорить этот миг, тем более, я уже слышал матерное сопение рыжих ментов за тонкой перегородкой сортира, я схватился двумя руками за висящую на цепочке бронзовую ручку – о, как она похожа на таинственный футляр для древних манускриптов – и дернул, насколько хватало сил. Освобожденная вода с радостью выдохнула и ринулась вниз. В дверь кто-то звонко треснул. Я обернулся. Справа от неожиданно латунной дверной щеколды я вдруг увидел висящий на черном пластиковом держателе рулон нереальной в 79-м розовой туалетной бумаги.

«Вот и все, – пронзила мысль. – Сверхзвездный! Точно! Цветок у Ленки дома, там, далеко-далеко, в той прекрасной жизни в Коробейниковом переулке назывался гипераструм! Это же значит – сверхзвездный!»

Двенадцатая глава

Лучи солнца врезались в желтую стену церкви Вознесения и шумно падали вниз, образуя залежи теней у подножия храма. Игорь не слышал этого сшептывающегося треска, но знал, что он когда-нибудь его обязательно услышит. Как и звук трущихся боками облаков или скрежет ночных звезд о волнистую гладь льда весенних Патриарших прудов. Похмельная, лирическая дребедень мирно копошилась у него в голове.

Сегодня утром он вдруг резко и неожиданно для самого себя позвонил Полине и попросил ее о встрече. К великому изумлению, она сразу согласилась. И вот он ждал ее на скамейке в небольшом скверике, занимающем уютное пространство между глухой стеной сада старинного особняка и храмом Вознесения Господня. Большого Вознесения, как было принято говорить в старой Москве. Обычно добавляя – там, где венчался Пушкин.

Игорь смотрел на памятник А. Н. Толстому, находившийся прямо перед ним. Бронзовый человек сидел в кресле в писательской позе – нога на ногу. Этот памятник был как-то уместен и эстетичен здесь. Как форма, как часть пейзажа, как необходимая фигура пространства. Да и как писатель Алексей Николаевич был высшей пробы.

«Его „Хождение по мукам“ – сильнейшая вещь. А сколько лет сейчас Полине? Двадцать семь? Нет. Когда мы встретились, ей было… двадцать три. Наверное. Значит… Сейчас ей двадцать девять, что ли? Мама дорогая. У нее же жизнь целая прошла. Ну да. Полинке маленькой второй год, наверное. А замуж? Лет пять примерно назад вышла. Вот дела. Это у меня за сорок, а дальше незаметно. Странно как. А ведь сегодня все может решиться со мной. А что именно? Зачем я встречаюсь с Полиной? Как я вообще решился на это? А Толстой молодец. И „Гиперболоид“ – отличная вещь. Не перечитывал с юности, а до сих пор помню про дачу на Крестовском острове и расщепленную лучом аппарата сосну. Что же она не идет?»