Воскрешение из мертвых - [29]

— Сколько же она так лежит? — спросил я.

— Да три года уже будет… Хоть бы в больницу ее взяли, так не берут…

Нетрудно понять мое тогдашнее состояние. Впервые я чувствовал себя представителем власти, официальным лицом, чувствовал себя так, словно я нес ответственность за то, что люди были вынуждены жить в столь тяжких условиях. Спокойная жестокость, с которой говорила девочка об умиравшей старухе, поразила меня. Но разве было у меня право судить эту девочку? Разве не сама жизнь здесь, в этом полуподвале, рядом с разбитой параличом старухой — делала ее такой?

Как будто угадав мои мысли, мать девочек, до сих пор молчавшая с отрешенной суровостью, вдруг подала голос:

— Хоть бы вы помогли нам, что ли… Уж куда только не обращалась! На очереди стоим, да что толку — раньше на тот свет, видно, отправлюсь, свои законные три метра получу… Да что говорить, вы и сами все видите…

Да, я видел. И сердце мое переполнялось желанием помочь этим людям. Точнее говоря, необходимость помочь им представлялась мне настолько естественной, очевидной, что тут и раздумывать было нечего. Я пообещал им сделать все, что возможно.

«Будем составлять письмо в райисполком о пожеланиях и претензиях избирателей, надо не забыть эту семью», — сказал один из членов комиссии, когда мы возвращались на избирательный участок. Но мне этого казалось мало. Я понимал, что письмо это вряд ли что-нибудь изменит. Я сказал, что  с а м  займусь этим делом. Я знал, что, если не сделаю этого, всю жизнь буду винить себя, будто имел возможность помочь и не помог, будто прошел равнодушно мимо чужого горя. Я все еще находился под впечатлением от увиденного. «Неужели, — думал я, — найдется такой человек, которого я не сумею убедить, который не проникнется сочувствием к этим людям?.. Не за себя же я хлопотать буду».

Надо признаться, что здесь не обошлось без моего не в меру услужливого воображения. Я уже видел, как семейство, за которое я хлопотал, перебирается из своего полуподвала на новое местожительство, я слышал, как мать девочек говорит: «Это нам тот молодой человек помог… А я и не надеялась…» Я, конечно, больше не покажусь им на глаза, но они всегда будут помнить меня и благодарить…

А что получилось дальше? Я был слишком неопытен, неискушен в подобных делах, я даже не знал как следует, с чего начинать, к кому обратиться. Я сунулся было в райисполком и скоро убедился, что ходатай из меня никуда не годный: попасть, допустим, к председателю исполкома у меня и в мыслях не было, я робко обратился к какой-то сотруднице, то ли инспектору, то инструктору, не помню уже, и в ответ услышал: «Они же стоят на очереди. Чего вы еще хотите?» — «Но у них же, поймите, особое положение, — пытался возразить я. — Я сам видел». — «Молодой человек, уверяю вас, положение у всех особое…» Мне ничего не оставалось, как покорно удалиться.

Но я еще не собирался сдаваться. Я теперь знал, что делать. Надо написать в газету. Или нет — лучше самому пойти в редакцию.

Кончилось тем, что я позвонил в редакцию по телефону. Я уверил себя, что так будет лучше, солиднее. Слишком юным я еще выглядел тогда — то ли студент, то ли школьник. Слишком был робок. А по телефону — «С вами говорит член участковой избирательной комиссии…» — извольте считаться.

Я долго готовился к этому звонку. Я откладывал его со дня на день: то мне слышалось, что у меня голос хрипит, то с утра преследовало невезение, то еще что-нибудь. Наконец я понял, что откладывать больше нельзя, что если я не позвоню сегодня, то скорей всего не позвоню уже никогда.

Среди телефонных номеров в конце газетной страницы я выбрал телефон ответственного секретаря. Волнуясь, путаясь от волнения, я начал рассказывать ему, в чем дело. Он слушал меня внимательно, лишь тяжелое, хриплое дыхание, дыхание заядлого курильщика, слышалось в трубке, когда я делал паузу. Я уже приближался к концу своего повествования, когда он перебил меня:

— Простите, как ваше имя-отчество? Виктор Иванович? — И то, что он осведомился о моем имени-отчестве, тоже показалось мне хорошим признаком. Та женщина, в райисполкоме, и не подумала этого сделать, я был для нее просто «молодой человек».

— Ну вот что, Виктор Иванович, — сказал мне ответственный секретарь. — Я понимаю ваши добрые побуждения, и мы рады были бы помочь, если бы могли. Но… вы же знаете, какое сейчас положение с жильем. Писем по жилищной проблеме, по случаям, подобным вашему, мы не публикуем вообще. К чему бесполезно раздувать страсти — не правда ли? Если хотите, пишите, мы перешлем в исполком. Есть еще вопросы? Нет? Тогда будьте здоровы!

Так и кончился ничем мой порыв. И странно — когда я повесил трубку, я ведь даже некоторое успокоение почувствовал. Выходит, все всё прекрасно знали, понимали и без меня, напрасно я воображал, что кого-то потрясу своим рассказом, кому-то раскрою глаза. Как будто сняли с меня ту ответственность, которую я сам решил возложить на себя. Только вот по улице той, мимо полуподвальных окошек я долго еще стыдился ходить…

Итак, я смирился. В том-то и дело, что я слишком легко готов был смириться. Я не помышлял о возможности сколько-нибудь серьезной борьбы, мне и в голову не приходило, что с теми, кто для меня осуществлял власть, закон, государство, можно, а порой и должно бороться. Я был воспитан так, что любого человека, в силу своей должности стоящего надо мной, я априори наделял всеми идеальными качествами. Я не допускал, что может быть по-иному. Итак, что же получилось? С одной стороны тяга к справедливости, вера в нее, а с другой — невозможность и неумение за нее бороться. Вот, я думаю, в чем была причина моей раздвоенности, которая, теперь уже это ясно, обошлась мне так дорого…»