Воскрешение из мертвых - [28]

Ломтев вдруг застрял на середине этой фразы. Потом подумал и вычеркнул ее вовсе.

«…Детство мое, таким образом, было вполне благополучным. Более того: матери моей были свойственны представления о жизни, о людях весьма возвышенные, почти идеалистические. В то же время, теперь я понимаю, она была максималисткой, и эти свои взгляды и убеждения вольно или невольно прививала и мне. Рано или поздно мне предстояло обнаружить несоответствие между многими моими представлениями о жизни и самой жизнью. Это и была, пожалуй, та первая трещина, которая позже пошла разрастаться и которую я пытался залить вином. В школе я был отличником, активистом, блистал, можно сказать, на разного рода олимпиадах, и в институте поначалу дела у меня складывались совсем неплохо, пока…»

Ломтев опять остановился. «Да нужно ли все это?» — подумал он. Может быть, лучше так: «Выпивать начал примерно в 21—22 года. Сначала пил в компаниях с друзьями, на вечеринках в складчину, потом, втянувшись, стал пить и один. Если первое время мне и в голову никогда не приходило выпить с утра, то теперь все чаще и чаще тянуло опохмелиться. Дома начались неприятности…»

Что ж, все, конечно, верно, все так и было, да только многого ведь тогда не понять и не объяснить. Ломтев вздохнул и вернулся к прерванному тексту. Было слышно, как Устинов разговаривает с кем-то по телефону, о чем-то спорит, доказывает что-то, постепенно накаляясь. Вчера он показался Ломтеву таким уравновешенно-сдержанным, таким спокойным, неспособным повысить голос, а выходит, впечатление это было обманчиво.

«…Да, в институте поначалу дела у меня складывались совсем неплохо, я был старательным, исполнительным студентом, я был полон мечтаний и прекраснодушных порывов, и вот они-то, эти порывы, к которым, надо сказать, я сам до поры до времени относился очень серьезно, и стали все чаще давать осечку. Причем для меня весьма болезненную. Приведу лишь один пример.

Я не числился в активистах, я никогда не обладал организаторскими способностями, не тянулся к общественным постам, я предпочитал побольше времени проводить в читальном зале, но все-таки я уже был на виду у факультетского начальства. И когда однажды в городе началась очередная предвыборная кампания, я оказался в составе участковой избирательной комиссии. Замечу в скобках, что за работу в комиссии впоследствии я получил благодарность, — и моя тогдашняя обязательность, и исполнительность, и аккуратность были тут как нельзя кстати. Но дело не в этом.

В день выборов на мою долю выпало вместе с еще двумя членами нашей комиссии ходить с урной по квартирам — к тем избирателям, кто был болен. Что за картина открылась передо мной в тот день! Чего я только не перевидал! Казалось, все болезни, все несчастья, все беды, которые люди обычно стыдливо прячут от посторонних глаз, вдруг предстали передо мной. Наверное, я был слишком впечатлителен, к тому же впечатлительность моя подогревалась тогда ощущением контраста: после празднично оживленного избирательного участка, где играла музыка, куда приходили веселые, нарядные люди, мы вдруг попадали в тесную, темную, запущенную коммунальную квартиру, в углах которой, казалось, навсегда осели запахи щей и грязного белья; мы пробирались через общую кухню и наконец оказывались в какой-нибудь узкой комнатенке лицом к лицу с грузной, неопрятной старухой в засаленном капоте не капоте, платье не платье, нечесаной, безобразно распухшей от водянки… Или спускались в полуподвал и заставали там женщину, мучимую астмой. А то сидели в прилично обставленной, чистой комнате с вышитыми дорожками-салфетками на пианино, на трельяже и ждали, пока хозяева, о чем-то быстро и смущенно посовещавшись, не приводили к нам трясущегося, дергающегося старика — где уж они его прятали, бог знает… Нынче, казалось, люди уже и не живут так. Теперь, когда, случается, ругают при мне новые дома — мол, и потолки низкие, и кухни маленькие, и двери не те, и архитектура однообразная, — мне хочется сказать: прошли бы вы со мной тогда, в тот воскресный день, по узким темным лестницам, посмотрели бы… Я понимаю, конечно, мое тогдашнее впечатление было односторонним — в конце концов, мы обошли десять — пятнадцать квартир из сотен, мы приходили лишь туда, где побывали болезнь, несчастья, и все же…

Особенно поразила меня одна картина. Представьте себе полуподвальное помещение с устоявшимся запахом сырости, с двумя низкими окошками на уровне тротуара, через которые видны только ноги прохожих. Представьте себе параличную старуху, лежащую на сундуке возле стены, и двух детей, двух маленьких девочек, играющих тут же. Еще одна девочка, постарше, делала уроки, сидя за круглым столом, покрытым старой, украшенной чернильными кляксами клеенкой. Здесь же находилась и мать девочек — не старая еще, худая женщина с суровым лицом, она что-то шила, примостившись на кровати.

Глаза старухи были живыми, все понимали, одна рука ее шевелилась, ощупывала одеяло, но рот лишь беспомощно кривился, издавая мычание. Девочки не обращали на нее внимания.

— Знаете, она какая злая! — сказала мне та девочка, которая готовила уроки. — Она нарочно под себя ходит.