Еще одна картина выплывала теперь из его памяти. Он видит официанта в лоснящемся черном пиджаке, склонившегося к его столу с какой-то настороженной угодливостью. Ломтев угощает официанта водкой, и тот стыдливо-воровским движением быстро, чуть отвернувшись и прикрывшись локтем, опрокидывает рюмку… А Ломтев все пытается втолковать ему, что пьет в последний раз, что он с а м, с а м решил бросить пить: ну его, на хрен это пьянство, правда? никто не неволил, он сам решил, а уж если он решил, то это железно… Потому он и в Ленинград едет, что там есть один человек… человек, который…
«Черт возьми, может, этот халдей и сдал меня в вытрезвитель? — подумал Ломтев. — И какого рожна, спрашивается, поперся я в ресторан, ведь не хотел же, не хотел… не хотел…»
Он вжался в подушку и чуть не завыл во весь голос от отчаяния и невозможности исправить случившееся…
Впрочем, и теперь, повторяя, словно заклинание, «я не хотел, я же не хотел», он в глубине души сознавал, что обманывает себя. Если он действительно «не хотел», то какого же черта заранее и вполне осознанно устроил все так, чтобы явиться на вокзал не впритык к отходу поезда, а заблаговременно, едва ли не на целых два часа раньше?.. Догадайся об этом Светлана, она бы ни за что не отпустила его одного. Но в том-то и дело, что он все предусмотрел заранее. Поистине изобретательность человека, жаждущего выпить, не ведает границ! Каких только анекдотов на сей счет не рассказывали приятели Ломтева! Да он и сам не раз на собственном опыте убеждался в этом. Подсознательно, подспудно он уже был готов к тому, что произошло вчера. Что бы там ни говорил он себе, какие бы клятвы ни давал, а некое тайное второе его «я» уже делало свое дело — тайно и хитроумно. От прошлых поездок у него случайно сохранился билет на более ранний поезд, и именно этот билет Ломтев и додумался предъявить Светлане, предварительно несколько видоизменив с помощью иголки его компостер. Подумать только: мог ли еще несколько лет назад он вообразить себя за подобным занятием! Иголкой он старательно переделывал цифры, чтобы выкроить себе лишние два часа свободы. Впрочем, несколько лет назад Ломтев, пожалуй, и не испытывал нужды в таких хитростях. Теперь же, чем больше он пил и чем — соответственно — жестче становился надзор за ним со стороны Светланы, ее матери, прочих ее родственников-доброхотов, принимавших живое участие в невзгодах ее семейной жизни, тем хитрее, изворотливее становился и Ломтев. Так что два эти процесса шли рука об руку.
Разумеется, в тот вечер, склонившись с иголкой в руке над старым, уже использованным билетом, Ломтев вовсе не помышлял о ресторанном застолье. Единственное, что рисовалось тогда в его воображении, это чашка кофе, тихая музыка в баре, ну, в крайнем случае рюмка хорошего коньяка, одна только рюмка, ни в коем случае ничего больше… И под эту тихую музыку неторопливое, раздумчивое прощанье со своей прежней несуразной и неудачливой жизнью представлялось ему. Так вот красиво выглядело все в его воображении. Ради этого можно было и покорпеть тайно с иголкой в руках над старым билетом. Что делать, если иного способа отвоевать для себя эти два часа у него не было… Тем паче, что в Ленинграде — Света, правда, с его согласия, уже позаботилась об этом — ему предстояло прямо на вокзальном перроне попасть под контроль некой дальней Светкиной родственницы, у которой, как предполагалось, он и должен был остановиться.
Однако все вышло не так, как рассчитывал Ломтев, и уж тем более не так, как предполагала Светлана. Если бы знать… Если бы в некий самый ответственный момент в нашем сознании зажигалась предостерегающе тревожная сигнальная лампочка: стоп! Дальше нельзя! Если бы…
От мысли об этой дальней родственнице, которая сейчас, утром, должна встречать его в Ленинграде, которая напрасно станет всматриваться в пассажиров, а затем конечно же бросится, переполошившись, звонить в Москву Светке, — от этой мысли тоска подступила к сердцу Ломтева. Жить не хотелось…
Тем временем в коридоре вытрезвителя началось какое-то движение. Затопали сапоги, зазвучали голоса, в помещении вспыхнул яркий свет. Соседи Ломтева зашевелились, поднимаясь, кто-то застонал, кто-то выругался…
…Через некоторое время Ломтев, понурый, униженный, мучимый головной болью и то и дело подступающими позывами к рвоте, сидел перед лейтенантом милиции и, пряча глаза, тихим голосом отвечал на его вопросы. На столе перед милиционером лежали ломтевские документы, командировочное удостоверение и оба железнодорожных билета — настоящий и тот, который он так старательно подделывал для Светланы. При виде этого билета Ломтев скривился, как от боли.
— Что, стыдно? — сочувственно спросил лейтенант и повертел в руках служебное удостоверение Ломтева. — Научно-исследовательский институт шрифтов… — прочел он нарочито громко, по складам. — Младший научный сотрудник… Научный, значит. Что ж, это наука ваша учит так пить, а, Ломтев Виктор Иванович?..
Ломтев пожал плечами. Ему хотелось только одного: чтобы его побыстрее отпустили. Он чувствовал себя отвратительно. Еще не хватало, чтобы его вырвало сейчас тут, прямо перед этим лейтенантом.
