Восковые фигуры - [32]

— И для чего такая пытка?

— Это чтобы разрушить болезненные связи в мозгу. Зато потом — блаженство! Приходит в сознание — и такой волчий аппетит. Целого барашка съел бы вместе с копытцами. А тут ему в руки кружку густого сахарного сиропа. Он эту кружку одним махом — шарах! А на стуле-то горки бутербродов на тарелочке, огромные кусищи, хлеб с маслом или маргарином. Он эти бутерброды тоже — шарах…

— И помогает?

— Еще как помогает. Видели наших девочек? Привезли — тоненькие, как спички. А сейчас в дверь не проходят, переваливаются, как раскормленные гусыни. Излечиваются понемножку.

И вдруг, будто он вспомнил что-то, Вася вскочил, в сильном возбуждении забегал вокруг кровати. Пискунов с удивлением следил за ним, вращал головой туда-сюда, пока шея не устала. Утомленный мельканием, прикрыл веки. А тот навалился, дышал в лицо жарко, в глазах засверкали искры.

— А теперь о самом главном! Полное внимание! Смиритесь, смиритесь! Делайте то, что вам говорят, а иначе… Вас простят, забудут, если… Модные туфли на высоком каблуке, отличный фасон… Вы уже догадались, ну! Кто он тот, которого?..

Так вот для чего весь разговор! Притупить бдительность, ошеломить внезапностью. Вася придвинулся, выдувал свистящие слова прямо в ухо:

— Вам оказано высочайшее доверие, а вы? — Все сильнее впивался в руку железными пальцами. — А может быть, случайность, — шептал вкрадчиво, — без злого умысла?

— Герт его зовут, Герт! Герой моего романа… — Выкрутиться, обмануть, запутать! — Решил переустроить… в одном отдельно взятом Бреховске… Материализовался…

— Еще один классик? — Тотчас клюнул на приманку.

Пискунов подавил дрожь, постарался взять себя в руки. Разговор какой-то глупый. Спокойно, спокойно! Чего это он так разволновался? И в чем его могут обвинить? Никто ничего не докажет: упала на пол тяжелая книга, и все. Да и свидетелей не было. Одна эта грымза, старая большевичка, спиной сидела. А насчет романа… Да, был в ресторане беглый разговор с теми двумя, делился своими творческими замыслами, так, в общих чертах, чтобы себя проверить. Сидели, коньячок пили за дружеской беседой. Одного звали Афанасий Петрович, другого Алексей Гаврилович, фамилии он не знает. Все это и сообщил психиатру, чтобы отцепился наконец.

Реакция была потрясающая. Вася вытянулся в струнку, округлил глаза, слегка запинался.

— Докладывали самому Алексею Гавриловичу? Почему же сразу не… Вы лично знакомы? Вместе выпивали с ним самим… коньячок?

— Не докладывал, а просто говорил. Ну да, а в чем, собственно, дело?

Не отвечая, тот что-то нервно записывал в историю болезни. Был бледен и помят. Пятился задом, как бы из уважения. На губах уносил пленительную улыбку — от нее остался искрящийся след, было такое впечатление.

А Пискунов размышлял озадаченно: кто же он такой, этот с вертлявым задом, перед которым все приседают?

Его выписали на другой день. Инакомыслящие, все в белых венчиках волос, с тоскливой завистью провожали уходящего на волю. Будто большие отцветшие одуванчики припали к прутьям решетки.

Прощались во дворе для прогулок. Вася чуть ли не целую речь заготовил с пожеланием наилучших успехов на поприще, так сказать… Он подмигнул с лукавством. Пискунов слушал рассеянно, перебил:

— А почему меня сразу выписали?

Вася мелко забегал глазами туда-сюда, защебетал, наклоняясь чуть ли не в пояс:

— Слышал краем уха: вас должен вызвать на днях товарищ Толстопятое. К себе.

— Вызвать — меня?

— Я вам ничего не говорил!

Пискунов вышел из ворот больничного городка на подгибающихся ногах.

Трудовые будни

День, прошедший в обычной суматохе, подходил к концу, и делать было нечего, но приходилось высиживать: производственная дисциплина.

Жорик по-хозяйски развалился на служебном дерматиновом диване с пролежнями, а ноги задрал выше головы, — в глаза лезли тугие марафонские икры цвета простокваши. Туфли и один носок снял и шевелил пальцем: туфли ему всегда жали, а ноги потели.

Семкин тоже озабочен романом, только героиня его не из будущего прилетела, а из самого что ни на есть настоящего: завалила в институт экзамены и теперь шлепала в редакции на машинке. Тут-то Семкин, порядочный бабник, ее и настигал. Пока Зина шлепала, ручонки его настырные совершали путешествие по всем странам и континентам. Зиночка взвизгивала, но работы не прекращала. Любовные эмоции действовали на нее, как электрический ток на лягушиную лапку: сердечная мышца бурно сокращалась, количество знаков за единицу времени резко возрастало. Когда же дело доходило до поцелуя в шейку, где пряталась интимная родинка, о чем знали далеко не все, машинка не стучала, а прямо-таки пела, заливалась утробной соловьиной трелью.

Вот эти-то любовные перипетии и служили предметом постоянных обсуждений. Семкин трепался без передышки, как заведенный.

— Нет, старик, ты не говори, изюминка у нее есть. Во-первых, она тебя совершенно не стесняется. Снимает все до последней шмотки, не успеваю глазом моргнуть. Полная раскованность…

— Меня? — рассеянно спросил Пискунов, слушавший вполуха.

— Может быть, и до тебя дойдет очередь! — Жора внимательно понюхал носок и сморщил нос. Сердито сопел. — Черт знает, что с этим делать. Потеют ноги, не продыхнешь… А главное, ей ничего не надо объяснять, понимает все с полуслова. Все-таки приятно, когда женщина не ломается… Прописали одну мазь — вонища, на рвоту тянет, не поймешь, что хуже… Говорит — любит, а может, и не врет… Схожу еще раз к врачу… В общем, кажется, я влип, не пришлось бы жениться! Ты что посоветуешь, дружище?