Восковые фигуры - [23]

— Он там… — Его колотило так, словно промерз до самых печенок. — Там, на кухне… В углу стоит…

— Кто он? Кто? Да говори же! — Глаза расширились и блестели.

— Ничего-ничего, успокойся. Перебрал вчера. Пятьдесят рублей продул… — Голос его не слушался.

— Мишук, на что же мы будем жить? — спросила она вяло. Еще слишком рано было для житейских забот, над головой еще клубился сон.

Валентина подкатилась под бочок, устраиваясь поудобнее и пробираясь носом под мышку, как котенок от холода, — излюбленная поза. Затихла, успокоилась.

— Мишук, ты на мне правда женишься? — Старая-престарая тема. Залезла носиком в ухо, щекотала дыханьем. — Почему ты спишь всегда одетый, в трусах, тело не отдыхает! — Просунула руку и подергала за резинку. — Я могу без ничего, а ты не можешь без ничего.

Он чувствовал запах ее волос, свежий и чистый, все ее тоненькое озябшее тело, прилепившееся к нему, чтобы согреться, ощущал губами еще не высохшее от слез лицо и думал, впадая в состояние душевной хмельной размягченности, что, конечно же, никогда ее не бросит. Да и зачем?

Валентина вскоре заснула, а он встал, напился и лег, руки под голову. Сон оставил его, но было страшно открывать глаза. И все же открыл и увидел то, что и ожидал увидеть: белая рука легла поверх одеяла и светилась во мраке. Пискунов лежал неподвижно, раздавленно, с наплывающим ощущением близкой смерти. То проваливался в потемки, то снова выбирался на свет. На стене зашевелилась тень, и знакомый хрипловатый голос прозвучал откуда-то издалека, но в то же время казалось, он звенит внутри черепной коробки; Миша прислушался к нему, зорко продолжая наблюдать за рукой, как за живым существом.

— Теперь вы должны сделать выбор! Еще не поздно… Прочь малодушные сомнения! — Рука коснулась ладони и сжала ее. — И какие бы соблазны ни уводили в сторону, какие бы страхи ни напоминали об осторожности, не поддавайтесь, стойте насмерть! Отныне вам светит единственный маяк — ваша святая цель! Клянитесь же!

— Клянусь! — крикнул Пискунов, чувствуя величие этих торжественных слов и волнение души от важности принимаемого решения, хотя и непонятно какого. — Клянусь! И пусть меня судит моя совесть!

И опять голос прозвучал где-то очень далеко, хотя и в нем самом, — он не уловил даже шепота, только губы шевельнулись слегка, будто опаленные морозом.

— А теперь слушайте. Преступник, которого вы искали, есть и будет ждать вас. Это особо опасный преступник. Просьба о помиловании — пустая формальность, чтобы вы успели встретиться перед казнью. Придет отказ, и смертный приговор будет приведен в исполнение. Он умрет!

— Но кто же он? — прошептал Пискунов, весь содрогаясь. — В чем его преступление?

— Это не наш человек, он пришел из другого времени. И вообразил себя всемогущим, способным исправить несовершенство мира путем насильственного вторжения в человеческую природу, изменив извечные законы, обязательные для всего сущего. Насилие во имя благородной цели! Ах глупец! Никакой, даже великий ум не в силах объять мир во всей бесконечной совокупности причин и следствий. Жалкая, наивная самонадеянность! Ха-ха-ха! — Издевательский хохот гремел, точно под сводами пещеры, дробное эхо постепенно утихало, как грохот поезда, вошедшего в глубокий тоннель, и будто колеса в висках отстукивали: «Он умрет, он умрет, он умрет…»

Слова еще звенели в стеклянной пустоте, складывались в обманчиво гладкое подобие мыслей и ускользали, стоило вдуматься в них и удержать в памяти как реальный фщст сознания. Стало совсем светло. Прохладный ветер гулял по комнате, бесцеремонно трогал то занавеску, то скатерть. В окнах напротив холодным утренним пожаром полыхала заря.

Пискунов поднял себя резким движением, чтобы положить начало деятельному состоянию на весь день: так он поступал всегда, борясь с недомоганием и слабостью. Вдруг маленькая деталь привлекла его внимание: оттопыренный карман пиджака, словно сохранивший след проникшей туда руки. Посмеиваясь над собой, с суеверной осторожностью он ощупал карман и обнаружил внутри измятый листок бумаги, наспех вырванный из записной книжки. Незнакомым почерком был нацарапан номер телефона и два странных слова: «Спросить папашу». Он постоял, пытаясь понять, что это значит, вспомнить, но так и не вспомнил ничего.

Пискунов вышел на улицу. Солнце светилось за черными громадами домов — тени от них лежали густые, чернильно-плоские, без затей, как рисунок школьника; кое-где дворники подметали тротуары, и эти равномерно шаркающие звуки действовали успокоительно, возвращая почему-то к детству, к приятному воспоминанию о долгой, но не тяжелой болезни и о шаркающих шагах старого доктора, совершающего обход больных. Когда и где это было? Вокруг безлюдно, не по-жилому просторно. На дальней улице, разламывая пустую тишину взрывом металла, прогромыхал первый трамвай…

С приятным чувством Миша перешагнул порог редакции. Это чувство он испытывал всегда, идя рано утром по пустынным коридорам, поднимаясь по лестницам и входя в свой кабинет, тихий и пустой и как бы приглашающий скорее к работе. И первое, что он сделал, — набрал номер телефона, указанный в записке. Ожидал, волнуясь, до болезненного обмирания сердца, но трубка молчала, отзывалась лишь длинными гудками: было еще слишком рано, и он это знал.