Восхождение в Согратль - [37]
Мне казалось, мы шли уже долго, очень долго. Наконец, как сказал Мурад, мы дошли до мечети. Не берусь утверждать, что это было за строение: возможно, мы подошли сбоку или вообще сзади, так как я видел только крытую галерею, поддерживаемую красивыми полукруглыми каменными арками, из-за чего на фотографии моя мечеть (если это была она) стала похожа на римский акведук. Идти дальше не имело смысла: тут вплотную к обрыву подступала стена, а обход был бы слишком долог. У нас оставалось буквально несколько мгновений светового дня.
Мы тронулись в обратный путь, слегка изменив маршрут, и тут наткнулись на совершенно синий дом, кое-как прилепившийся на косогоре. В Кубачах, как и везде на Востоке, любят синий цвет, и, разумеется, синие двери и синие оконные переплеты неустанно радовали мне глаз. Но я впервые видел дом, выкрашенный таким ослепительным синим кобальтом, что эта синева светилась даже сквозь невероятный вечерний туман. Правда, дом был настолько стар, что с одного боку у него выперло стену, будто изнутри кто-то дал по ней огромным кулаком. Беспорядок вокруг — две разворошенные и теперь уже рассыпавшиеся поленницы дров, кое-как прикрытых железом старой кровли, брошенная в саду тачка, заваленная теми же дровами дверь в подвал, — все свидетельствовало о том, что тот, кто живет сейчас там, внутри, уже не в силах поддерживать ни красоту в саду, ни порядок в хозяйстве, ни сам этот дом, удерживаемый лишь мощной силой вложенного в него когда-то молодого труда в расчете на долгое и счастливое будущее. Но будущее мало-помалу сбылось, стало настоящим, а потом ушло в прошлое. Сначала в недавнее, вот, как будто вчерашнее прошлое, а потом — с каждым годом, с каждым днем, с каждым часом — в прошлое, существующее где-то на пределе забвения, в памяти какого-нибудь единственного старика, доживающего в этом доме цвета неба свой долгий и праведный век. И как только память этого старика — в которой синий дом продолжает существовать во всех своих временных ипостасях — оборвется, сам этот дом тут же рассыплется без следа и канет в небытие…
Я вдруг испытал чувство, которое бывает на похоронах. Глупо и бессмысленно повторять, что такие удивительные творения истории, как Кубачи или Согратль, или Хунзах, в котором я не был, но в который, по крайней мере, неудержимо стремился — все эти драгоценности культуры по-умному надо было бы обязательно сохранить. Но где ум, который понимает это? Мой ум понимает, но я не в силах дать своему пониманию возможность для осмысленного действия. А тот, кто в силах действовать, — не понимает. Вот почему вся эта удивительная горская цивилизация однажды исчезнет точно так же, как исчезла цивилизация русской деревни — и никто, как это было и с деревней, — даже не увидит в случившемся трагедии. Напротив! Только место освободится для современного архитектурного евроконструктора…
XIII. Конец города мастеров
Меж тем замшевые полуботиночки мои напитались водой, как губка. По счастью, поблизости оказался дом знакомых Мурада, и он предложил, не смущаясь, зайти к ним. Тем более что хозяин, Гаджи-Али, тоже был мастером, и я мог бы, если бы захотел, поснимать и его за работой. Долго уговаривать меня не пришлось, крепкий горячий чай после того, как мы надышались туманом, казался сущим спасением, так что через минуту-другую мы уже стучались в дом Гаджи-Али. К этому времени я уже так устал, что плохо помню этот визит. Встретили нас так, как будто давно ждали. Хозяйка — у нее было такое странное девчоночье имя, Бика, — удивительно веселая и даже смешливая, как девчонка, женщина, сразу напоила нас чаем и принялась ставить ужин. Хозяин, Гаджи-Али, тоже извлек из шкафа штоф коньяку, и потребовалось некоторое время, чтобы уговорить его обойтись без выпивки.
— Но вы ведь были в Аваристане, и вас, конечно, угощали? — пытался блокировать он мои аргументы, чтобы показать, что даргинцы не хуже аварцев сведущи в законах гостеприимства.
Я сказал, что, если он согласен, мне было бы интереснее поснимать его за работой.
Мы прошли в мастерскую. Отчетливо помню ощущение, будто все здесь немного остыло. Или покрыто тонким налетом пыли. Все было на своих местах — заготовки джезв (для приготовления кофе по-турецки) и другой серебряной посуды, плоскогубцы, напильники, наждачная бумага и серебряная проволока, какие-то присыпки, которые служили для прочности пайки, газовая горелка — и в то же время не оставляло ощущение, что мастерская так простояла дня два или три, не меньше, и сейчас хозяин соглашается позировать нам из вежливости, что ли. То есть он в любой момент готов приняться за работу, но как будто сомневается, есть ли в этом какой-нибудь смысл. Потом пришел сын Гаджи-Али, высокий, крепкий парень лет восемнадцати или двадцати, тоже Мурад. С первого взгляда ясно было, что он принадлежит уже к «потерянному поколению» впервые увидевших мир уже после 1991-го, а потому никаких иллюзий у него нет и продолжать дело отца он, в отличие от старшего Мурада, не собирается. Но мой фотоаппарат его заинтересовал. Я показал ему съемку, которую сделал в мастерской Гаджи-Али, и он оживился, увидев несколько удачно сделанных фотографий отца. Спросил, может ли он ненадолго взять у меня фотоаппарат, чтобы скачать фотографии на компьютер. Я почему-то не спросил, есть ли в его компьютере порт для флеш-карты или, на худой конец, провод, подходящий для «Олимпуса», просто поинтересовался, знает ли он, как это делать, он ответил «да» — и я отдал ему фотоаппарат.
