Восхождение - [37]

Никто еще не знает и даже, может быть, не предчувствует ни путча, ни провокаций с человеческими жертвами, ни ваучеризации и алчной приватизации, а попросту, нового передела собственности, и снова мимо кармана трудящегося. Никто не предполагал, что Михаил Горбачев, провозгласив приоритет «общечеловеческих» ценностей, отберет у народа самую большую – Советский Союз. Пройдет страшная череда потерь и войн на окраинах страны.

Еще не написано «Слово к народу», которое сразу поставит писателей-патриотов как бы поперек движения демократических преобразований. Но пока этого всего еще не случилось. Писатели, интеллигенция, да и все общество явно не расколоты на «демократов» и «красно-коричневых». Пока все вместе, все полны энтузиазма и надежд.

Владимир Солоухин выступает сразу за Валентином Распутиным, слова которого о возрождении Сибири, а за нею и всей России, об опасности экстремизма и раскола общества встречены очень бурно. После такого приема выступать следующему трудно. К тому же Владимир Алексеевич выходит в высоких зимних сапогах, с заправленными в них брюками (эта практичная мода еще не дошла до Москвы). Его вид в сапогах вызывает порхающие по залу смешки. Но через несколько секунд все уже затаили дыхание. Солоухин без всяких предварительных слов читает стихотворение. Сначала спокойно, внятно и четко, только железный ритм пронизывает до пяток:

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья…

Могилы, могилы, могилы —

Их сосчитать нельзя.

Стреляли людей в затылок.

Косил людей пулемет.

Безвестные эти могилы

Никто теперь не найдет.

Под какими истлели росами,

Не дожившие до утра,

И гимназистки с косами,

И мальчики-юнкера?

Каких потеряла, не ведаем,

В мальчиках тех страна

Пушкиных и Грибоедовых,

Героев Бородина…

Голос поэта все набирает и набирает силу. И когда прозвучали завершающие строки:

Держитесь, копите силы,

Нам уходить нельзя.

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья.

Зал, потрясенный, вздрогнул и разразился аплодисментами. Крепкая монументальная фигура Солоухина как бы восприняла силу зала и уже раздольно, еще сильнее напирая на «о», он читал свои коронные: «Иванушки», «Три поэта», «Настала очередь моя». Все стихотворения новые, нигде не публиковавшиеся. Все о судьбе и крестном пути России, о цене революции. Жесткие, горькие, но не безнадежные стихи.

Конечно, до перестройки о публиковании таких не могло быть и речи. Официальная идеология не терпела сомнений в непогрешимости интернациональной идеи. Кстати, и закоперщики перестройки не кинулись публиковать эти стихотворения. Видно, глубина поиска истины «реформаторов» заканчивалась на рубежах конъюнктуры любой власти. И вот такие перестройщики-перевертыши предлагали народу каяться. Этот призыв к покаянию особенно возмущал Солоухина, и во многих выступлениях, которые я слышала, Владимир Алексеевич давал подобным «учителям» самый яростный и умный отпор.

Конечно, не всем последние (1989) стихотворения Солоухина нравились, не всем были глубоко понятны, да и есть в них такое, с чем можно бы и поспорить. Некоторые искренние поклонники таланта Владимира Алексеевича сетовали, что пафос этих стихов ставит под сомнение весь 70-летний период советской истории. На что писатель всегда возражал таким образом, что стихотворения многих советских поэтов ставят под сомнение весь тысячелетний путь России.

Часто я присутствовала во время острых разговоров Владимира Алексеевича на эти темы с людьми ему близкими и любящими его. А споры всегда были трудными, но и поучительными.

Однажды зашел разговор о белом движении, о деградации и гибели Белой Армии. Владимир Алексеевич для начала вспомнил, что И. Сталин семнадцать раз присутствовал на спектакле по роману М. Булгакова «Белая гвардия», потом процитировал стихотворение Марины Цветаевой из цикла «Лебединый стан». Я еще в старших классах школы, в шестидесятых годах читала эти стихи, естественно в самиздатовском исполнении, тогда эти вещи чисто художественно мне не очень нравились. Чтение Солоухина просто перевернуло мне душу.

Кто-то из присутствующих между тем заметил, что белые не смогли победить, за ними не пошел народ, не было идеи у белого движения. Да, свирепствовал красный террор. Да, вела бессовестные игры международная закулиса, которая снабжала деньгами и оружием и красных и белых. Я присоединилась к этому мнению. Только что закончила составление большого тома «Библиотеки казачества», прочитала документы Всевеликого войска Донского, мемуары атаманов казачьих войск Деникина, Петра Краснова, записки белого партизана Шкуро. Авторы этих мемуаров, даже если не говорили об этом прямо, чувствовали свою обреченность. Я привела пример из записок П. Шкуро, где он пишет, что вошли в станицу и сразу же повесили пятерых казаков, заподозренных в симпатиях красным, в отместку за то, что красные перед этим расстреляли нескольких белых. Сказано об этом у Шкуро буднично и цинично. И так пишет европейски образованный, свободно владеющий несколькими иностранными языками дворянин. Деникин в своих мемуарах, кстати, описывает безобразные пьянки Шкуро в станицах, от которых дрожала земля. Помню, я говорила это слишком запальчиво. Владимир Алексеевич молчал, кажется, обидчиво.