Восхождение - [28]

И вдруг в наши дни душевного сумбура, поисков, порывов к чему-то, что стало бы ярким и ясным, в наши дни поисков идеала, героя, знамени, всего того, что ведет и светит (я говорю только о себе и от себя), вдруг появляется в литературе то, чего ищешь и жаждешь от искусства: для меня это – «Дневные звезды» Ольги Берггольц, повести и рассказы В. Тендрякова (и его прекрасный лирический роман «За бегущим днем», недооцененный критикой) и, наконец, Ваши прекрасные лирические повести, а в особенности одна – «Владимирские проселки».

Господи – какое это свежее дыхание! Как нам нужно оно! Не буду говорить «нам», лучше скажу «мне», – так будет искреннее и вернее; я тоже ведь пишу вам свой лирический монолог. Он полон самой глубокой благодарности искусству и – Вам.

Прошу Вас только, дорогой Владимир Алексеевич, забудьте о том, что я – литературовед, филолог и всякое такое, это не важно сейчас. То, что я Вам хочу сказать очень далеко от науки, от критики, даже от читательского «отзыва». Всего раза два-три в жизни (мне 35 лет) я садилась, вот так вот, как сейчас, чтобы написать о себе что-то очень важное, серьезное и рвущееся из меня во вне; один раз я написала так длинное письмо к любимому; один раз так же вот написала Илье Эренбургу.

Это было летом 1957 года, после появления его умнейшей статьи «Уроки Стендаля». Я писала ему и о ней, и о самой себе всякое, так она меня расковыряла, так много заставила думать, это было мое единственное в жизни письмо к писателю, вызванное, так сказать, им же самим. Потом мне ужасно хотелось написать Ольге Берггольц о «Дневных звездах», и снова же – о себе; я написала полписьма, потом заробела и не послала. А. И. Эренбургу послала и даже получила ответ, которого, собственно, и не ждала и не просила, очень коротенький и теплый. Я его восприняла как акт вежливости, но мне было важно, что мое письмо прочитано, и, как видно, «дошло».

Я хорошо знаю литературную и окололитературную нашу среду, где у меня много друзей и просто знакомых. Знаю быт этой среды, ее взгляды, очень эфемерные и расплывчатые на вид, но на самом деле весьма четко определенные и разграниченные. Так сложилась моя жизнь, что среда так называемой художественной интеллигенции – это моя среда, она мне близка и понятна. И так же как близка – так же далека; насколько понятна – настолько же отвращает от себя; насколько точно я знаю ее полюса и идеалы – настолько же вижу, как мало у меня с нею общего. Все равно уж – я люблю ее и круг людей, понимающих цену с трудом найденному и добытому слову, знающих что такое «над вымыслом слезами обольюсь», – это, конечно, близкий мне круг. Но вот беда: что-то меня все стало в этом кругу раздражать.

Мои друзья смеются: «ты под старость лет впадаешь в квасной патриотизм». А я не могу слышать, что люди читают только «Иностранную литературу», восхищаются каждым словом Хемингуэя и не знают Тендрякова, бегают смотреть дрянные австрийские фильмы и не посмотрят, как мы экранизировали «Кроткую», «Воскресенье», не следят за редкими и малыми, но все-таки временами происходящими успехами своего кинематографа, да, я знаю, почему мои друзья надо мной смеются; я и сама была закоренелым «западником» в юности, это была дань, отданная всеми нами. Кто не увлекался в 17 лет Хемингуэем, я помню, как еще в 1942 году мы передавали из рук в руки отпечатанный на машинке перевод «По ком звонил колокол». Да что говорить, я и сейчас люблю итальянское кино и фильмы Рене Клера больше своих, отечественных; я люблю Ремарка за его глубочайший гуманизм и не знаю лучшей книги о любви, чем «Три товарища». Но, может быть, с возрастом, во мне проснулось и что-то иное: в ярости отбросила я хорошую книгу Ю. Смуула «Ледовая книга» из-за двух страничек, на которых разведен дифирамб американскому фильму «Война и мир», с его немыслимым Пьером, Каратаевым, Андреем Болконским… Вдруг я услышала голоса своих знатных снобов из дома кино, Толстого давно не читавших, или позабывших, или не читавших вовсе… И я почувствовала, что у меня есть свои святыни в русской культуре, в русском слове, что я не позволю никому надругаться над Толстым, пусть даже этот человек несколькими страницами раньше хорошо пишет об Антарктике и об Австралии. Я спорила об экранизации И. Пырьевым «Белых ночей», пусть там не все по Достоевскому, но там великолепная молодая актриса, играющая русскую девушку тех времен. Она прекрасна, игра ее неподдельна, внешность, манера, язык, – все абсолютно по Достоевскому, во всем талант, на всем печать русской культуры. Как мы забыли свою собственную литературу и культуру, – особенно в кинематографе!

Кто-то из современных умных передовых деятелей искусства запада, Луи Арагон или кто другой, сказал великолепную вещь – я услышала ее у нас в ИМЛИ, но никто не среагировал на ее глубину: он сказал, что современное передовое, прогрессивное искусство, это касалось литературы, но не только, не может сейчас не быть глубоко национальным. Таковыми и являются лучшие итальянские и французские кинофильмы, такова живопись Сарьяна и многое другое. Этого же некогда жаждал Белинский…