Восхождение - [42]

- Прекрасно! Я думаю, художник, создавший этот шедевр, умер счастливым, - словно решаясь на смерть, заметил Леонард.

- Откуда ты все знаешь, о, дьявол? - печальная улыбка тронула тонкие губы. - Я одарила его моей любовью, отказав ему в имени и славе, с чем он совершенно смирился и был несказанно счастлив в ночь перед казнью.

- Какая ужасная и прекрасная участь! Скажите мне его имя, госпожа! Пусть слава его обессмертит и вас.

- Нет!

- Его создание припишут другому художнику и без того знаменитому в череде всех будущих веков.

- Ты поэт. Как жаль.

- Почему? - выразил удивление молодой человек.

- Разве ты все еще не понял, что смерть твоя ждет за этой дверью? Но прежде ты скажешь, когда ты услышал об этой картине или видел ее, при чьем посредничестве?

- Не довольно крови? К картине она не пристанет, а вас не насытит. Еще несколько лет, смерть заглянет к вам в эту дверь.

- Ты заговорил теперь, как священник. Кто ты? Не послал ли тебя ко мне мой духовник? Он заботится не о моей душе, а о землях, какие я могу завещать церкви, раскаявшись. Может быть, я раскаюсь, но позже, когда, как ты сказал, смерть заглянет в мою дверь. А пока - здесь не монастырь, а палаццо моего повелителя и возлюбленного. Ты не знаешь, кто он. Ты, верно, чужестранец, коли не знаешь даже моего имени. Тем лучше.

- Да, синьора, я чужеземец. Если я и полюбил вас сверх всякой меры, мне должно удалиться, чтобы не погубить вас. А эту картину я видел еще ребенком много столетий тому вперед.

- Тому вперед? Как это? Разве так говорят? - милостиво заулыбалась прекрасная женщина, как только он заговорил о любви своей к ней, и переспросила еще с большей нежностью, полагая, что он оговорился.

- Если у вас есть возлюбленный муж, то повелитель-то ваш - я, - не удержавшись, заявил Леонард твердым тоном и с гордостью, неожиданной для его тихого с виду нрава. - Ведь я тот, кого вы всегда призываете и всегда поминаете лихом.

- Ты ангел? Ты бес? - словно глаза открыла впервые по-настоящему красавица, ранив юношу окончательно: живая чистота воды и неба, да еще именно женского взгляда, открытого до глубины ее души, проникла в его сердце.

В это время во дворе раздались крики и топот копыт. Хозяйка выглянула в окно, раздвинув деревянные створки, пропускающие отчасти свет, и Леонард узнал голос Аристея, звавшего его: «Эй! Леонард!», весьма ловко гарцуя на коне и увертываясь от рук слуг, пытавшихся его схватить. С ним была на уздечке лошадь его друга. Несомненно случилось нечто из рук вон выходящее, да и здесь разве он не в плену?

- Прощайте, синьора! Не поминайте лихом! - Леонард не мог удержаться и обнял ее, и она, хотя поняла, что он собирается сделать, не позвала на помощь, а дала себя обнять и выпрыгнуть из окна. «Меня зовут Бьянка!» - проговорила она, словно желая ему удачи. На коня Леонард не угодил, как рассчитывал, и его тотчас схватили несколько сильных рук. Аристея тоже стащили с лошади.

Бьянка, стоя у окна, распорядилась:

- Заприте их до прихода герцога! Я думаю, здесь нет злого умысла, а какое-то недоразумение, которое, надеюсь, вскоре разъяснится.

Последняя фраза прекрасной дамы вселила надежду в сердце юноши, влюбленного по уши, к своему удивлению, и он подал знак Аристею не очень беспокоиться, будто Бьянка обещала вступиться за них перед герцогом. Тем не менее с ними обходились грубо и втолкнули в подвал без окон, залитый отчасти водой.

- Замечательно! Нам еще не хватало тюремных мытарств Челлини, - Аристей редко по-настоящему сердился на Леонарда, если случалось тому оплошать, но тут не выдержал. - Что за мальчишество! Вот уж не ожидал.

- Вы-то откуда взялись? - с досадой повел головой Леонард.

Оказалось, Аристей узнал о выходке своего друга, вскочившего на запятки коляски красавицы Бьянки, возлюбленной всесильного герцога, от одного из новых знакомых в Милане, и понял, что ему несдобровать. Он оседлал лошадей, с которыми они не расставались в путешествии, и, не ведая, на что он решился, примчался к палаццо, где жила эта самая Бьянка.

- Я видел ее, - сказал художник. - Мне показывали. Поговаривают, ее писал один молодой художник, замечательно одаренный, а затем исчез.

- Эту историю я знаю. Возможно, меня ждала такая же участь. Но Бьянка - это чудо, а картина, писанная с нее, - величайший шедевр. Все могло быть и иначе. Напрасно вы вмешались, - вздохнул Леонард.

- Ах! Ты вскочил на запятки коляски красавицы, и она привезла тебя с собой? Я прервал ваше свидание? - саркастически вскричал Аристей.

- Тсс! Нам лучше пока помолчать, Аристей. Кто знает, может быть, нас подслушивают?

- Ну и пусть. Все равно с нас потребуют объяснений. И, знай, церемониться не станут. Так, что, не лучше ли нам сразу предстать в подлинном виде, пока не обломали нам руки и ноги, как несчастному Альфани?

- Посмотрим. Ведь я Бьянке что-то сказал о себе. То есть картину, с нее писанную, я видел много сотен лет вперед.

- Хорошо. Лучше нам не прятаться.

Прошло два или три часа, как послышались шаги в пустом гулком коридоре. Дверь открыли, показался придворный при свете лампы, которую держал, верно, тюремщик.

- Господа! - не входя, заговорил спокойно и мило придворный, столь похожий и одеждой, и лицом на графа Кастильоне, друга Рафаэля, который оставил его портрет векам, что Аристей и Леонард с изумлением и радостью переглянулись. - Герцог, мой государь, велел мне разобраться с этим недоразумением, когда вас, как воров, были вынуждены схватить и запереть. Меня зовут Николло Ландино.