Восхождение, или Жизнь Шаляпина - [2]

Вот эти «изгибы текста», а точнее, декламационную выразительность пушкинского стиха Шаляпин положил в основу своей трактовки партии Сальери. Когда в домашнем кругу композитора опера была исполнена летом 1898 года, причем Шаляпин пел обе партии — Моцарта и Сальери, а Рахманинов исполнял на фортепиано партию оркестра, то такой гениальный художник, как М. А. Врубель, был настолько потрясен услышанным, что создал ставшие широко известными иллюстрации к пушкинской трагедии, эскизы костюмов, а затем и декорации, в которых опера была поставлена на сцене Мамонтовского театра осенью того же года. По словам моего отца, видевшего Шаляпина в этом спектакле, он достиг буквально демонической силы, когда в ответ на слова Моцарта: «А гений и злодейство — две вещи несовместные» — Сальери, как бы нависая над намеченной жертвой, злобно бросал Моцарту в ответ: «Ты думаешь?» — и опускал яд в бокал, нетерпеливо торопя его навстречу смерти: «Ну, пей же». Не только в оперных ролях, но и в романсах русских композиторов и западноевропейских классиков Шаляпин находил подобные акценты, свидетельствовавшие о глубоком проникновении в идейно-эмоциональное содержание каждого произведения, неизменно обогащавшееся его гением.

Петелин широко показывает связи Шаляпина с Римским-Корсаковым и другими музыкантами, нежную дружбу с Рахманиновым, встречи с историком В. О. Ключевским, с художниками и писателями, в кругу которых Шаляпин чувствовал себя, благодаря приобретенным им знаниям и гениальной интуиции, полноправным строителем отечественной культуры, стремительно выдвигаясь на первый план и уверенно завоевывая мировое признание и славу.

Многие писали об уникальности Шаляпина, с которым поныне нельзя сравнить ни одного певца, ни одного оперного артиста. «Для всех оставалось загадкой, как достигал Шаляпин поражавших всех результатов», — пишет выдающийся деятель и историк театра П. А. Марков, резюмируя свои впечатления от вокального искусства Шаляпина кратко и точно: «Казалось, этому певцу подвластно все». Но областью вокала далеко не исчерпывалось искусство Шаляпина. «Никогда больше я не видел такой полноты актерского искусства, какой обладал Шаляпин», — признает П. А. Марков, видевший на своем веку не одну сотню актеров.

В. Петелин ограничил хронологические рамки своей документальной повести едва ли не самым значительным периодом жизни и творчества великого сына русского народа. Думаю, что такое ограничение вполне оправдано тем значением, какое имел этот период в сложном процессе становления Шаляпина как гениального мастера отечественной культуры, с которой, несмотря на трагические годы эмиграции, он никогда не терял кровной связи, делающей память о нем драгоценной.

Игорь Бэлза, доктор искусствоведения

1983–1989

Часть первая Надежды и разочарования

Глава первая Мечты, мечты…

Наконец-то Федор Шаляпин с легким сердцем сел в вагон второго класса. После перекладных на пыльных дорогах, по которым он проехал из Тифлиса до Владикавказа, а затем до Ставрополя, в вагоне показалось уютно и спокойно. Его не смущало, что вокруг много народу с мешками, чемоданами, детьми. К этому он уже привык за беспокойную гастрольную жизнь. А сейчас, когда полон был новыми мечтами и замыслами, ему все было нипочем: впереди открывалась новая, неизведанная жизнь. Все тревоги и заботы будто остались позади, а рядом с ним — прекрасный товарищ Павлуша Агнивцев, с которым они уже немало соли съели. В кармане — рекомендательные письма Усатова к его московским друзьям, которые еще должны его помнить по совместным выступлениям в оперных театрах. Так что настроение у Федора было преотличным.

Разместив немудреные пожитки по надлежащим местам, Шаляпин и Агнивцев с облегчением растянулись на полках.

— Ну как, Павлуша, доволен вчерашним выступлением? Здорово мы потрясли надзирательшу предложением аккомпанировать нам?

— Да все это ты, черт долговязый… Пристал к ней, она и расплылась от удовольствия…

— А что было делать-то?.. Концерт срывался… А так хотелось распеться перед Москвой. Ох уж и сыграем мы там…

Но долго отдыхать Федор не мог. Энергия неуемного молодого человека с горячим, порывистым характером так и клокотала в нем. Не прошло и часа, как он уже со многими перезнакомился в вагоне. И там, где он оказывался, чаще всего уже звенел радостный смех. А как только смех утихал, раздавался шаляпинский голос; первые же слова Федора обещали слушателям новую забавную историю.

Павел Агнивцев умиротворенно смотрел в окно, вспоминал вчерашней концерт, размышлял о своей судьбе… «Как все неладно складывается в моей жизни… Зачем столько времени потерял на военной службе?.. Если б мне Федькин возраст, его самоуверенность, его талант… А так хочется петь, играть, жить другими интересами, создавать новые характеры и новые миры… Разве можно сравнить независимую жизнь артиста с офицерской службой, полной всяческих мерзостей, подхалимства…»

По дороге в Москву Павел Агнивцев уговорил Шаляпина заехать к своему родственнику в Ставрополь и дать в городе концерт. Родственник оказался офицером расквартированной там части, но и ему не удалось найти им аккомпаниатора. Какой бы он ни давал адрес, всюду сопутствовала неудача: то аккомпаниаторша собиралась рожать, то отказывалась выступать с неизвестными ей артистами, то была совсем дряхлой и уже забывшей, как подходят к роялю. Случайно они узнали, что играет жена околоточного надзирателя. Играла она, как оказалось, чудовищно плохо, и только неунывающий Шаляпин помог ей справиться с аккомпанементом: он сидел рядом и дирижировал ей пальцами.