Восход - [3]

Потом я ушел в город. Поступил в трактир «шестеркой». Из трактира посылал ей письма с неизменными клятвами любить до гроба, и она отвечала мне.

В письмах я обещался разбогатеть, приехать в деревню, отстроить избу и жениться на Насте. Я писал ей еще о том, что в городе поступлю в магазин, буду старшим приказчиком.

Писал ей с войны, называл ее черноглазым ангелом, и она отвечала мне. Затем вернулся с фронта, раненный в руку. Бедность, еще хуже прежней, снова встретила меня. Настя была из семьи состоятельной и все же не чуждалась меня. Но я начал понимать, что за бедняка, да еще безрукого, ее замуж не отдадут. Но чувство не угасало. Теплилась надежда на любовь «до гроба». Но родители дали Насте понять, что она мне неровня. Выдали замуж за сына богача Гагарина Макарку.

— Как живешь, черноглазый ангел?

Нагнувшись, она достала из воды валек, снова сполоснула белье и принялась выколачивать. Она молчала, и я досадовал, что назвал ее прежним прозвищем. Вышло неудобно. Видимо, и ей неудобно было говорить со мной при постороннем человеке. Я отвел Никиту в тень густого конопляника и, подмигнув, попросил побыть здесь, подождать.

— Любовь, что ль? — шепотом спросил он.

— Бывшая, — ответил я.

Теперь я уже взошел на подмостки и наблюдал, как она усердно, казалось — злобно, била вальком по полотенцу. Нет, видно, не та стала Настя, не прежняя. Тогда я тихо окликнул ее:

— Настя!

Она обернулась, посмотрела на меня, на Никиту, который растирал в руке кисть конопли, и с упреком спросила:

— Что нужно?

— Поговорить с тобой.

— Куда идете?

— К Илье в кузницу.

— Ну и шагайте. — Она сердито нахмурила густые брови. — Вроде на смех… перед чужим-то.

— Да что ты, Настя! Какой смех! Я рад, что встретил тебя. Конечно, наше дело прошлое. Ничего не вернешь.

— И не надо. И стоять тебе тут не место.

Вновь принялась она за работу. Нет, не разговоришься с ней.

— Ты что же, гонишь меня?

— А мне хоть весь день стой! Ни холодно, ни жарко.

— Жарко-то жарко, это верно. Так бы вот и бросился в пруд.

— Бросайся, кто тебя держит.

— А вдруг утону?

— Товарищ спасет. Кто он?

— Друг мой.

— Вот и купайтесь вместе.

— Оно верно. Только купаться мне нельзя.

Настя осмотрела меня с ног до головы, как незнакомого человека, и спросила:

— Это почему нельзя? Лихорадка, что ль? Вон раздевайся поодаль — и в речку.

— На мне трусов нет.

— Чего-о?

— Трусов.

— Каких трусов?

Я объяснил ей со слов Никиты, что это такое, и она, выслушав, вдруг захохотала.

— Турусы на колесах! Видать, как был ты болтуном, так таким и остался.

— Ну-ну, Настя, полегче, а то в речку спихну.

— Я и так вся мокрая.

И она вновь захохотала.

— Ишь какой городской стал! Подай ему подштанники до колен, да еще синие. Ишь ты!

— Трусы, говорю. Без них вон, мой товарищ говорит, вроде неудобно, стыдно.

— Научит тебя твой товарищ добру. Больше слушайся его. А ты вон отойди, коль стыдно, подальше, а я отвернусь. Бессовестный ты какой. Все зубы заговариваешь. Небось в городе много девок завел?

— Ну, Настя, ты тоже зубы не заговаривай. Некогда мне с девками в городе.

— В других селах.

— В каких?

— Ишь в каких! А которая там живет, — указала она в сторону.

Я покраснел. Ужели слышала?

— Никого в других селах у меня нет.

— Нет так нет. Очень мне нужно!

И вновь принялась колотить белье, но уже не так ожесточенно, а с каким-то раздумьем. Ударит, передохнет и вновь ударит. И вновь брызги озарялись дробчатой радугой. Будто била она вальком не по белью, а по радуге.

— Хорошо, Настя. Скажи — где твой супружник?

Она сняла косынку, поправила пучок перевитых кос и, туго закрутив узел, ответила:

— Воюет.

Ее ответ был такой неуверенный, и произнесла она его сквозь зубы.

— Воюет? Макар воюет? С кем? За кого?

Про Макарку, ее мужа, дезертира, говорили, что он скрывается где-то недалеко от села, кто-то носит ему еду. Но вот где он, а с ним и Ванька Павлов, сын маслобойщика, скрываются — неизвестно. Мне хотелось расспросить ее, узнать. Но как? Ведь не скажет. Он все-таки муж ей.

— Стало быть, в бабьем сарафане коноплю мнет? Скрывается?

— И черт с ним! — хлопая вальком, выкрикнула она. — Пущай хоть сдохнет с голоду.

— Если не будешь его подкармливать, они вместе с Ванькой овец воровать начнут. Зачем вы с Олей носите им еду?

Это я сказал на всякий случай. Про то, чем питаются дезертиры и как добывают пищу, мне никто не говорил. Овцы пропадали из стада, особенно на стойле в жаркое время, когда они забиваются в овраг под крутыми берегами. Появились в наших местах не только четвероногие волки, которых развелось пропасть, но и двуногие. Некоторые с винтовками.

— Ведь носишь ему?

Она часто-часто заморгала, бросила валек и дрожащим голосом переспросила:

— Я ношу?

— Да, ты! И я тебя, дорогая, предупреждаю. По старой дружбе. Его поймают — трибунал, а тебе — тюрьма.

Настя испугалась. Она сошла с подмостков и кивнула, чтобы я шел за ней. Никита встал было, но я сказал ему, чтобы он пока шел в кузницу один.

Мы с Настей пошли вдоль пахучей, темной, высокой конопли. Шли молча. Она сорвала кисть конопли и, отрывая куски, бросала их под ноги. Вблизи никого не было, поодаль несколько человек купались в пруду.

— Белье твое не украдут? — спросил я, но она промолчала. — Такие вот дела, Настя. Я тебе серьезно говорю. Не носи ему жратвы. Он не человек, хоть и твой муж. Он враг Советской власти.