Восхитительный куш - [16]

— Просили. Но я сама себе хозяйка, — начала горячиться Александра.

— Я требую от вас послушания, покуда вы живете в моем доме, — упрямо поджал губы Тауберг.

— Да я ни минуты боле не останусь в нем! — вскликнула Александра и так туго стянула повязку на его руке, что Иван невольно поморщился. Потом она склонила к нему разгневанное лицо:

— Если вы думаете, что, выиграв меня, вы приобрели право распоряжаться моей жизнью, то смею уверить, вы глубоко заблуждаетесь. У вас нет никаких прав на меня! Вы не смеете мне указывать, что я могу делать, а что нет! Вы мне никто! Слышите — НИКТО!

— Премного благодарен, мадам, что вы мне напомнили о моих правах. Я действительно выиграл вас, и вы действительно принадлежите мне — душой и телом! Я для вас — ВСЕ!

Неожиданно не только для нее, но и для себя, Иван схватил княгиню за бедра, опрокинул себе на колени и впился в так долго искушавшие его соблазнительные губы. Он целовал ее яростно, почти беспощадно, будто ставил на ней, выжигая огнем страсти, свое тавро, утверждая раз и навсегда свои права на эту прекрасную, своенравную женщину. Огненный смерч закружил его, ярость уступила место вожделению. Он встал, подхватил Александру на руки, в три больших шага оказался у кровати и вместе с ней упал на атласное стеганое покрывало.

Все произошло так быстро, что Александра не успела ничего понять, пока не очутилась на мягкой перине, придавленная к нему тяжелым и напряженным мужским телом, беспомощная, слабая, не способная сопротивляться и, что удивительно, не желавшая этого делать. Она обняла его, нежно проведя рукой по пшеничным кудрям, затылку, ощутила под пальцами горячую гладкую шею и ответила на поцелуй медленно и сладострастно. Иван на секунду замер, потрясенный ее покорностью и тихой лаской, ослабил хватку, взглянул в бездонные русалочьи глаза.

— Да, — тихо прошелестело в воздухе, — я… доверяюсь тебе.

Вот этого говорить, пожалуй, не стоило. Слово «доверие» означало для Ивана и «ответственность», и «обязанность», и «дело чести», оно подействовало, как ушат холодной воды. Он еще раз уже осторожно и нежно поцеловал Александру, как пчела, что пьет нектар прекрасного цветка, не повреждая и не губя его, и перекатился на спину. В комнате повисла напряженная тишина, нарушаемая только их прерывистым дыханием. Потом Александра склонилась над ним, заглянула в глаза.

— Если я тебе не нужна, зачем ты меня мучаешь? — тихо спросила она, и в ее взгляде он прочел затаенную обиду.

— Один раз я уже совершил опрометчивый шаг и причинил тебе боль, не хочу, чтобы это случилось вновь.

— Ты причиняешь мне боль, отвергая меня.

— Это другое. Ты прекрасна, богата, знатна. — Иван не удержался и провел рукой по золотым спутанным волосам Александры. — После развода ты сможешь составить прекрасную партию. А я — обычный армейский майор с небольшим жалованьем, не родовитый, с единственным имением, да и то выигранным в карты. — Он вздохнул и, чтобы еще раз не искушать судьбу, закинул руки за голову. — Если ты станешь моей, я тебя никому не отдам и, возможно, этим погублю твое будущее.

Александра вскочила с кровати и заметалась по комнате, невнятно бормоча: «Будущее с подмоченной репутацией… болван… в благородство играет… бедный, бедный, а от гордыни распирает… чертов остолоп…» Потом ее взгляд наткнулся на фигурку собачки из саксонского фарфору, что горделиво стояла на бюро. Александра подлетела к бюро, схватила статуэтку и что было силы грохнула об изразцы старой голландской печи. Словно в ответ на звон разбитого фарфора в коридоре послышалось приближающееся тявканье, в дверь робко постучали, и приглушенный басок Нениллы произнес:

— Чего желаете, ваше сиятельство?

— Веревки и мыла!

— Это еще зачем, барыня? — встревоженно просунулась в открывшуюся дверь голова Нениллы.

— Ивана Федоровича удавить.

— А‑а‑а… Как прикажете, — покорно ответила служанка, обшаривая взглядом будуар в поисках приговоренного к смертной казни Тауберга. Всей персоны Ивана Федоровича ей обнаружить не удалось, но зоркий взгляд приметил на видневшемся из‑за ширмы крае княгининой постели пару внушительного размера сапог.

— Ладили, ладили, да, видать, не поладили, — пробормотала она себе под нос, оттесняя от дверей поскуливающую Матильду. — Пойдем отсель, ладушка, а то опять ентот медведище тебя помнет.

Когда Иван поднялся с постели, ему показалось, что перины под ним издали разочарованный вздох. Александра сидела у зеркала‑псише и в его отражении наблюдала, как Иван неторопливо натягивает на широкие плечи нелепый малиновый кафтан.

— Иван Федорович, давайте помиримся, — спокойным и умиротворенным тоном предложила Александра.

— С превеликим удовольствием, сударыня, — ответил Тауберг, уже начавший привыкать к подобным эскападам княгини. — Но ежели каждая наша беседа будет сопровождаться подобной бомбардировкой, скоро в моем доме не останется ни одного способного разбиться предмета.

— Я была несдержанна, простите. Полагаю, вам понятны мотивы моего негодования. Другая женщина, не такая мягкосердечная, как я, разбила бы статуэтку о вашу голову, а не о печь.

— Покорнейше благодарю, — усмехнулся Иван, — за проявленное милосердие. И все же мне хотелось бы узнать подробности вашего пребывания на маскараде у Всеволожских.