Восхищение - [9]

Псих ненормальный – это про меня. До четырнадцати лет, за каждую мало-мальскую провинность, звонкий – шлеп! – удар ладони по щеке. Вопль:

– Ты с ума сошел? Псих! Я из тебя вышибу дурь-то!

Главное, что я усвоил в детстве, – никогда не показывай, что ты чего-то не усвоил. Хорошая пощечина и удар ремня по голой заднице должны убедить маму, что она тебя воспитывает. Тогда следующие пощечины будут слабее, да и штаны можно не спускать.

Именно поэтому я больше не допускал промахов с котами. Я извлекал их глаза в подвале нашего дома. Дверь в подвал под лестницей всегда была открыта. Внутри было тепло и влажно, пар облизывал мое лицо. Я уходил по коридорам вдоль больших труб, обмотанных стекловатой, прятался в укромном уголке, на изломе света желтой лампы и черноты, и, только убедившись, что поблизости действительно никого нет, вынимал из рюкзака кота и ножницы.

За год с небольшим я тщательнейшим образом изучил глаза двенадцати котов.

Глаза – это снежинки души. Неповторимые и завораживающие. Встаньте перед зеркалом. Всмотритесь в радужную оболочку. Впитайте ее нежную разноцветную мякоть, искристые линии, влажные изгибы. Насладитесь непревзойденным узором, который пульсирует и дрожит в ответ на любое ваше движение. Этот глаз уникален. Другого такого не будет в мире. Светло-коричневый с голубыми волнистыми жилками. Или, быть может, тускло-оранжевый с треугольными серебристыми изгибами. Синий с зелеными волнами и набухающими желтыми точками? Какой угодно. За ним, за вашим глазом, скрывается душа. Тоже уникальная и неповторимая.

О, как же я хочу в нее заглянуть.

– Катерина, вы прекрасны, – говорил я, склонившись над девушкой.

Ее глаза завораживали. Горчичного цвета, с крохотными, едва уловимыми синеватыми узорами. Кровеносные сосуды, утонувшие в меланине. Смотреть в эти глаза – словно проваливаться в сон.

Я специально отрезал веки, чтобы Катя не могла моргать. Мне хотелось насладиться.

Я пошел к кухонному столу, на котором разложил инструменты.

Катю я привязал к батарее. Ноги крепко затянул скотчем. Голову зафиксировал. Рот заклеил.

Ее глаза наверняка упругие и чуть мягкие, как идеально зрелые виноградины. Очень хотелось подержать их в руках.

Чтобы глаз был идеальным после извлечения, его нужно подготовить. Впрыснуть фиксирующий раствор, дождаться, пока глаз онемеет. Я не жестокий человек, и не люблю, чтобы люди мучились. Но, к сожалению, идеальный глаз – глаз живого человека. До извлечения.

Я взял со стола шприц с раствором. Рецепт его в Интернете не найти. Я подобрал раствор методом проб и ошибок. Что-то среднее между формалином и закрепителем для старых фотокарточек. Сохраняет живую гибкость глаза, фиксируя ткани, даже когда они уже повреждены. Просто надо подождать около девяти минут.

Катя глухо замычала. Она обо всем догадалась, конечно. Даже кошки догадывались.

– Просто будет немного жечь, – говорил я, подходя ближе и присаживаясь перед Катей на корточки. – Я бы на твоем месте не дергался и смотрел перед собой. Если что-то пойдет не так, гарантирую адские боли. Раствор должен попасть аккурат в центр. Слышишь меня?

Легонько похлопал ее по влажным от слез щекам. Моя мама никогда так нежно не била.

Я осторожно приблизил тонкую иглу к ее левому глазу. Самый важный момент. Задержал дыхание. Катя попыталась отвернуться. Скотч натянулся. Свободной рукой я крепко схватил девушку за подбородок.

Игла вошла в зрачок примерно наполовину. Я надавил на клапан. Катя выгнулась и начала мычать – мучительно долго, беспрерывно, до истощения.

Я пошел за вторым шприцем.

Через девять минут можно будет воспользоваться медицинскими щипцами и чайной ложкой.

На следующее утро я дописал отчет. Пал Палычу необязательно знать подробности. Он не очень-то вникал в мои отношения с клиентами страховой компании. Важно, что я делал свою работу и делал ее хорошо. Но я знал, что Пал Палыч обожает читать отчеты. Поэтому добавлял что-нибудь от себя, из фантазий и предрассудков.

Нас было шестеро таких. Внештатные сотрудники: консультанты, фрилансеры, сисадмины. Это по договорам. А на деле – люди, закрывающие неликвиды. Пал Палычу было невыгодно платить два миллиона рублей каждому, кто не успел попасть под автомобиль или удачно сломать себе ноги.

– Если бы каждый человек проживал десять лет без единой царапины, я бы умер нищим, – говорил Пал Палыч.

Клиентов было много, каждый платил страховые взносы и стремился к той самой заветной мечте. Часть из них (процентов двадцать пять) не справлялись с задачей и оформляли страховые случаи. Другая часть (чуть больше тридцати процентов) переставала платить или по каким-то иным соображениям выбывала из гонки. Оставалась третья часть, последние сорок пять процентов. Они держались до победного. Когда подходил срок, приходилось им платить. И вот тут возникал деликатный момент: платить всем Пал Палыч не хотел.

В начале каждого финансового года мы собирались в его кабинете и составляли план по клиентам. «Счастливчики» были на мне – те, у кого подходил срок. Потом еще были «спринтеры» – их устраняли на пятом году страховки – и «неудачники», те, кому просто не повезло оказаться на кончике карандаша Пал Палыча. Все они должны были исчезнуть, согласно годовому плану, и превратиться в еще одну строчку еженедельного отчета.