Вошедший сам - [51]

«… он боялся заразиться через рукопожатия сыпным тифом и ходил, даже в июле, в чёрных перчатках».

По-видимому, сыпной тиф был единственной напастью, которой боялся Ипполит Соколов, так как по всем остальным вопросам он высказывался весьма отважно. Вот что, к примеру, писал он о футуризме:

«Футуризм должен без боя уступить место имажинизму лишь потому, что выдохся так же, как десять лет тому назад выдохся символизм».

Впрочем, в имажинизме Соколов тоже вскоре разочаровался. И 11 июля во время какого-то мероприятия, проходившего в столовой Всероссийского союза поэтов, Ипполит вышел на эстраду и зачитал «Хартию экспрессионизма», в которой, в частности, говорилось, что «весь имажинизм – спекуляция на невежестве публики», и что только «экспрессионизм, чёрт возьми, будет по своему историческому значению не меньше, чем символизм и футуризм».

Услышав это, Есенин вскочил и обратился к присутствовавшим:

«Нет, господа, вы послушайте меня, а не эту бездарность, которая говорить даже не умеет».

Писательский вечер завершился скандалом. Но, поскандалив, почти все участники этого мероприятия (писатели и поэты) отправились в поэтическое кафе Союза поэтов (бывшее «Домино», которое стали называть «СОПО»). Там отличился другой имажинист – Яков Блюмкин. Об этом – Матвей Ройзман:

«Яков Блюмкин сразу привлекал внимание: среднего роста, широкоплечий, скулолицый, с чёрной ассирийской бородой. Он носил коричневый костюм, белую рубашку с галстуком и ярко-рыжие штиблеты. Впервые я увидел его в клубе поэтов: какой-то посетитель решил навести глянец на свои ботинки и воспользовался для этого уголком конца плюшевой шторы, висящей под разделяющей кафе на два зала аркой. Блюмкин это увидел и направил на него револьвер:

– Я Блюмкин! Сейчас же убирайся отсюда!

Побледнев, посетитель пошёл к выходу, официант на ходу едва успел получить с него по счёту.

Я, дежурный по клубу, пригласил Блюмкина в комнату президиума и сказал, что такие инциденты отучат публику от посещения нашего кафе.

– Понимаете, Ройзман, я не выношу хамов. Но ладно, согласен, пушки здесь вынимать не буду!».

Этого, по выражению Блюмкина, «хама» Ройзман потом назвал – им оказался начинающий актёр Игорь Ильинский.

Видимо, в один из тех же дней произошёл эпизод, который описал в воспоминаниях Роман Якобсон. Выигравший в карты Маяковский пригласил его в кафе «Домино» («СОПО»). За соседним с ними столиком оказался Блюмкин. Маяковский начал «очень зло острить по поводу Горького» и предложил ему принять участие в вечере, на котором вместе выступить против Горького. Блюмкин согласился и принялся обсуждать с Якобсоном персидский эпос «Авесту». И тут, по воспоминаниям Якобсона:

«Вдруг вошли чекисты проверять бумаги. Подошли к Блюмкину, а он отказался показать документы. Когда начали на него наседать, он сказал:

– Оставьте меня, а то буду стрелять!

– Как стрелять?

– Ну, вот как в Мирбаха стрелял.

Когда они отказались отпустить его, он пригрозил чекисту, стоявшему у двери, и вышел из кафе».

Поэты и прозаики

Борис Бажанов, живший в украинском городе Могилёве-Подольском, ту пору описал так:

«Летом 1919 года я решил вступить в коммунистическую партию…

Если я хотел принять участие в политической жизни, то здесь, в моей провинциальной действительности, у меня был только выбор между украинским национализмом и коммунизмом. Украинский национализм меня ничуть не привлекал – он был связан для меня с каким-то уходом назад с высот русской культуры, в которой я был воспитан. Я отнюдь не был восхищён и практикой коммунизма, как она выглядела в окружающей меня жизни, но я себе говорил (и не я один), что нельзя многого требовать от этих малокультурных и примитивных большевиков из неграмотных рабочих и крестьян, которые понимали и претворяли в жизнь лозунги коммунизма по-дикому; и что как раз люди более образованные и разбирающиеся должны исправлять эти ошибки и строить новое общество так, чтобы это гораздо более соответствовало идеям вождей, которые где-то далеко, в далёких центрах, конечно, действуют, желая народу блага».

А Владимир Маяковский тем летом очень много размышлял над новой поэмой, в названии которой были только одни цифры: «150 000 000». В «Я сам» сказано, что она его «голову охватила».

И вдруг отношения Лили Брик и Маяковского резко ухудшились. Может быть, здесь сказалось то, что молодой здоровый мужчина, каким в тот момент был Владимир Владимирович, не имел высокооплачиваемой работы и не мог из-за этого обеспечить семью достойным пропитанием. Вполне возможно, что были и какие-то другие причины, но этот жизненный поворот отметили практически все маяковсковеды.

Аркадий Ваксберг:

«Лили устала от постоянного присутствия Маяковского, и он, чувствуя это, стремился к уединению».

Бенгт Янгфельдт:

«Летом 1919 года конфликты возникали то и дело – и Лили не хотела больше оставаться под одной крышей с Маяковским».

Но так как жилищный кризис в Москве был по-прежнему жесточайший, пришлось обращаться к Якобсону. Его «связи» опять помогли.

Александр Михайлов:

«Роман Якобсон помог Маяковскому раздобыть комнату в Лубянском проезде, в доме ВСНХ…»