Восемнадцатый скорый - [6]

С приездом ее я словно забыл про машинный двор, стал держаться поближе к ее дому. Мать не могла понять перемены, что произошла со мной. Меня же безудержно тянуло к этой приезжей девчонке, которую я, кажется, впервые увидел в лопухах за нашим домом. Земля под лопухами была изрыта курами. Они купались в пыли, зарывались в эту пыль, блаженно вытянув лапы, прикрыв мутной пленкой глупые пуговки глаз.

В лопухах, в теплой пыли, усеянной пухом линявших кур, я собирал потерянные ими крупные белые яйца, складывая их за пазуху.

Все тут, в лопухах, было таинственно, загадочно. В них можно было затеряться, укрыться от глаз взрослых. Наши игры мы держали в тайне, боясь, что, узнав о них, взрослые запретят нам сюда забираться.

В тех наших потаенных играх девочка была матерью, я же, как и следовало, отцом. Завернув в тряпицу морковку, девочка баюкала нашу маленькую дочку, подражая кому-то из женщин, знакомых ей. Мои обязанности были смутны. Я должен был ходить на работу — забираться в дальний угол и оттуда спустя какое-то время кричать, что иду домой. Как и подобает жене, она встречала меня, ставила обед, протягивая калачики, нащипанные тут же, под лопухами.

— Что же ты не ешь? Не нравится? — спрашивала строго она. — Мы с дочкой так старались. Правда, доченька?

У нее, кажется, были зеленые, хитрые глаза. Я стыдился ее, и она чувствовала это. Я ел калачики, нахваливая ее обед.

Лопухи доходили почти до самого выгона, избитого копытами коров и коз. Покормив меня и закрыв наш дом, девочка говорила, что пора встречать из стада нашу корову.

Мы подползали к самому выгону и, присев в лопухах, затаившись, не спускали глаз с шумно, горячо дышащих, лениво двигающихся коров. Для себя в этом стаде мы выбрали самую большую и красивую пеструю корову.

— Вот и наша Зорька! — радостно вскрикивала девочка.

У нее было богатое воображение. Присев на корточки, она принималась как бы доить корову, упрашивая ее стоять смирно, отдавать все молоко. Она доила Зорьку и, положив рядом дочку, уговаривала ее не плакать, потерпеть чуток, пока она не управится с коровой.

— Стой, зловредная, — говорила сердито девочка. — Что тебе не хватает? Или мало поела, нахалка?

Тем временем, пока она доила Зорьку, я обязан был нарвать травы для этой ненасытной прорвы. Нужно было выбираться из лопухов. Я делал это всегда с неохотой. На нашем дворе вся трава была срезана серпом, мать набила этой травой большой матрас, на котором спали мы. Приходилось красться через дорогу к Ноздрихе, прозванной так за красный нос. Я боялся эту рослую, шумную женщину, но больше всего на свете боялся ее петуха-драчуна с рваным гребнем, с тяжелыми костяными шпорами.

Торопливо оглядываясь по сторонам, я рвал траву, обжигая ладони, и, не чуя под собой ног, летел назад, в лопухи.

— Где ты пропадал так долго? — напускалась на меня девочка. — Мы уже с дочкой двери хотели запирать. Ну ладно, ужинай, пропащий…

Не помню, как долго продолжались наши игры. Но однажды, придя в лопухи, я не застал ее там. Я ползал между толстых мясистых стеблей и звал ее. Думал, что она хитрит, прячется где-нибудь рядом. Я стал сердиться, кричать, что хватит ей скрываться, что все равно я вижу ее, что пора ей выходить. Но она не отзывалась.

— Что ты кричишь как скаженный, — услышал я над собой зычный голос Ноздрихи, — нет твоей милки. Укатила с матерью к себе в столицу.

Все во мне сжалось от обиды и боли. Как же она так, вдруг, уехала, ничего не сказав мне. Я горько плакал. Словно меня в чем-то жестоко и бесстыдно обманули. Мать утешала меня, посмеиваясь над моими слезами, но лицо у самой было невеселым. Внезапный отъезд соседей, как мне думается теперь, огорчил ее. А вскоре уехали из деревни и мы.

Казалось бы, что мне эта девчонка? Но мне чертовски, хотя я и понимал всю нереальность этого, нужно было найти ее. Такую власть имели надо мной лопухи того, послевоенного года…

V

Шел одиннадцатый час, июньское небо темнело. Я начал приглядывать место для ночлега, решив, что ночь можно передремать на лавке, которая, видимо за ненадобностью, была вынесена из дому в сад. Уже собрался расположиться на ней, как услышал рядом с собой вопросительное покашливание. Кто, мол, пожаловал к нам — звучало в этом покашливании. Обернувшись, увидел сутулого невысокого мужчину в белой рубашке, в пиджаке. По заметно опущенному правому плечу я догадался, что мужчина без руки.

Он поздоровался первым, внимательно присматриваясь ко мне, прикидывая, кто бы это мог быть.

— Я к вам, — сказал я. — Вы писали в «Арктическую звезду». Вот я и приехал.

— Писал, писал, — согласился Бородин, все так же пытливо всматриваясь в меня.

Трудно было в темноте уловить выражение его глаз, но мне показалось, что Бородин вроде бы и не рад моему приезду. Какие-то холодные, сдержанные нотки послышались в его словах. Он, видимо, и сам почувствовал это и теперь старался придать своему голосу больше приветливости, признаваясь, что и не думал и не надеялся, что к нему приедет корреспондент. Ближний ли свет Студеное?

— Да вы проходите, — сказал он, распахивая дверь. — Только осторожнее, не ушибитесь. Лампочку все недосуг в коридоре повесить.