Восемнадцать плюс - [8]
Шрифт
Интервал
я просил у мамы хлебные крошки
клал их на ржавый гнутый карниз
голубь клевал и потом улетал
голубь был рыжим
мне было пять
теперь все участники этих событий умерли
даже хлеб изменился
если голубь вновь прилетит как он меня узнает
я ведь не стал капитаном
не стал каратистом
что я ему скажу
эпитафия
Ты изменяешь своей жене,
Пыхтя на соседке Ире,
Потому о тебе не заплачет никто,
Как плачут о Ким Чен Ире.
Посмотри, сколько стенает людей,
Далеких родных Цоя Виктора,
Пока ты жуешь свой нехитрый хлеб
И ругаешь начальника пидором.
Если же завтра хватит тебя инфаркт
Или собьет мигалка, спеша к Думе,
Скажут коллеги: обычный был человек,
Не опаздывал, кликал мышкой – и вот умер.
Что ты сделал? Просто порвал бюллетень?
Просто украсил себя ленточкой белой?
Ты даже не делил на два корейский народ,
Не организовал ни одного расстрела.
Разве ты возглавил вселенское зло?
Разве тебя обожали в каждой квартире?
Так какое же право имеешь ты, мудозвон,
Рассуждать о Ким Чен Ире?
Хватит сидеть перед своим компом,
Хватит листать в социальных сетях лица —
Уничтожай свой собственный народ:
Он от этого только лучше родится.
«Прилежная еврейская семья…»
Прилежная еврейская семья
летит в Нью-Йорк. Курчавый длинный парень
Глядит в иллюминатор, а за ним
Не менее курчавая трава.
Там, за стеклом, имеют место быть
Два облака и внуковская башня,
Да человек на взлетной полосе.
Все это потеряет после взлета
Свой первозданный вид, оставшись лишь
Воспоминаньем, тенью, каплей в море.
Сторонний зритель скажет, может быть:
«Бывает так, что родина бывает».
Подобное испытываю я,
Когда поеду с кладбища. Автобус
Придет пустым. Я выгляну в окно:
Не менее курчавая трава.
В весеннем небе солнце освещает
Два облака, а если глянуть выше,
Не видно башни, а вот крыш полно —
Мой самолет летит не вверх, а прямо.
Как ни лети, не скрыться даже так
От родины, обжитой нами насмерть.
«Шаверма у Беляево не та: похоже, добавляют меньше мяса…»
Шаверма у Беляево не та: похоже, добавляют меньше мяса.
Салат несвеж, и с огурцом беда, а кетчуп жидок, как эритромасса.
Хозяин новый – он всему виной.
Тот, прежний, был интеллигентный малый.
Здоровался я мысленно с тобой, когда ходил домой, один, усталый.
Куда ты подевался? Разорен
был бизнес твой проклятым конкурентом?
Уехал торговать в другой район?
Сменил самсу на ящики с цементом?
Сражен ли ты бутылкою пивной?
Добит стаканом водки на банкете?
А может быть, вернулся в край родной,
и ныне в Бухаре, Баку, Ташкенте?
Где ты, где ты? Где здания вокруг?
Где тот троллейбус, что уже не ходит?
Где, наконец, коллега твой и друг,
чинивший обувь при любой погоде?
Нет ничего. Но те же небеса, и то же солнце из тумана брезжит.
Другие лица – те же голоса, листва другая – но деревья те же.
Другой маршрут – но мы с тобою те,
рука в руке, фаланга на фаланге,
И та ворона, сидя на шесте, глядит на нас разумно, словно ангел.
«Мэр Москвы выходит в город…»
Мэр Москвы выходит в город,
Мэр Москвы идет в народ,
рвет рубаху, топчет шапку,
говорит, что он урод,
бьется в приступе падучей,
раздирает в кровь лицо,
разгоняет Ленинградку
и Садовое кольцо,
Он проходит мимо храма,
громко в колокол звонит,
исцеляет прокаженных
и с звездою говорит,
мэр Москвы в метро ныряет,
посреди людской пучины
террористов выявляет,
обезвреживает мины.
Пробегает кросс на лыжах
и с горы съезжает в санках,
он играет на гармони,
стелет скатерть-самобранку,
а на ней блины, икорка,
да грибов соленых кадка,
кормит нищих он, убогих,
всех, кому пришлось несладко.
Приезжает он в Билингву
и читает впопыхах
две поэмы, два верлибра
и один роман в стихах,
ловит тачку до Манежки
и, хоругви теребя,
на коленях подползает
к стенам древнего Кремля.
За народ он Бога молит,
за него он слезы льет —
ничего не понимает
наш ублюдочный народ.
«Это конец. Поезд медленно мчится…»
Это конец. Поезд медленно мчится.
Мирно лежу, вспоминая другое.
Хуже того – это было в провинции,
Хуже того – это было со мною.
Время шаталось, как пьяная женщина,
Падали листья – тогда была осень.
Помню гостиницу, в сколах и трещинах,
В небе сибирском невнятную просинь.
Были: фонтаны, аллюзии к Кушнеру,
Яблоки в парке, река словно море,
Мыло и бритва, буфетчица скучная
(Хуже того – это было со мною).
Были: шатание влево ли – вправо ли,
Пиво с утра, а на завтрак – каша,
Множество чаек, которые плавали,
И воробьев, мои рифмы клевавших.
Стоит уехать из этого города,
Поездом скорым, в вагоне плацкартном,
Сумку сжимая, икая от голода —
Хуже того – не вернуться обратно —
Чайки потонут и небо развалится,
Все воробьи растворятся в асфальте,
Даже буфетчица с мужем расстанется
И с чемоданом уедет в Тольятти.
Волны в реке, как в кастрюле, запенятся
И обратятся все яблоки в завязь —
Город сожмется до трещины в лестнице —
Той, у которой с тобою прощались.
«Речи праздничного президента…»
Речи праздничного президента
Слушает мой пьяненький народ.
Начиная с этого момента
Буду ненавидеть Новый год.
Он приходит бутафорским гадом,
В нем куранты блеют, как баран,
Расцветает детскою отрадой,
Поводом нажраться вдрабадан.
Ждут его и весело, и тупо,
В магазинах толчея и ад,
Елки новогодние, как трупы,
На базарах мрачно возлежат.
У метро, в ларьке, с лицом помятым,
Судя по наколкам, из тюрьмы,
Старый хачик соблюдает свято