Восемнадцать дней - [17]

Старуха при первых выстрелах вскочила как ошпаренная и выбежала во двор. Сноха еще спала и не проснулась, пока свекровь не вернулась и не разбудила ее.

— Вставай! — в испуге тормошила она молодую женщину. — Бери ребенка и бежим! — приказала она и, не оглядываясь, выскочила в дверь.

Перепуганная Аникуца сгребла подстилку, расстеленную на соломе, схватила в охапку ребенка и бросилась за свекровью. Во дворе уже чуть посветлело. Начинал брезжить рассвет. Старуха засуетилась около телеги — отвязала лошадь и попыталась запрячь. У колодца дед Василе поил быков. Животные вырывались, напирали грудью, едва не сваливая деревянные колоды, и дед с криком колотил их палкой между рогов. Какой-то человек стоял в воротах с кнутом в руках и тупо смотрел на грозную лавину мчавшихся машин. Раздавались крики, ругань, короткие приказы на немецком языке. Село охватила паника. У молодухи задрожали и ослабли руки, ребенок показался невыносимо тяжелым. Она подбежала к телеге и положила его. Свекровь крикнула, чтобы она поторопилась.

— Что случилось, мать?

— Беда, Аникуца! Зачем мы только ушли из дома? — еле слышно прошептала старуха.

Наконец она кончила запрягать лошадь и взмахнула кнутом.

— Но-о-о! Поехали, Василе!

Дед Василе, таща быков за собой, вышел со двора. Испуганные толчеей на дороге, быки шарахнулись в сторону.

— В бога, душу, мать, окаянные! — заорал дед Василе, замахнувшись палкой.

Мученье деда увеличилось во сто крат, когда они выбрались на дорогу и влились в гущу обозов. Лицо его посинело от натуги, он кричал и колотил быков палкой по головам, таща их за цепи, прикованные к кольцам, продетым через ноздри. Быки вырывались, сопели, ревели, и если чуть отпустить цепи, быть беде. Телега с бабушкой и Аникуцей двигалась, как и прежде, первой, а воз с сеном теперь отстал.

Дорога была битком забита: толпы людей, возы и телеги, военные машины, немцы и румыны, верхом, пешком и в машинах. Солдаты то и дело вскидывали винтовки и палили в воздух, вопя как бешеные. Они выпрягали лошадей из двуколок, фургонов, походных кухонь и меняли их прямо на месте на что попало: на деньги или на водку. Нескончаемая вереница подвод. По обочине неслись с грохотом машины, разбрасывая во все стороны грязь. Грязь месили всю ночь, она так и не подмерзла и засасывала колеса. Лошади и телеги увязали. Обезумевшие люди колотили палками лошадей, налегали плечами на повозки, проталкивали их два-три метра вверх по склону холма, но колеса снова попадали в рытвины и увязали. Обессиленные животные падали, и никакие удары уже не помогали. Весь обоз останавливался, и колеса ползли назад по жидкой грязи. Не выручали ни крики, ни ругань, ни град ударов. Тогда сбегались пять-шесть человек с задних подвод, вытаскивали увязших лошадей и телеги, выталкивали их на холм или сбрасывали на обочину канавы, а сами бежали обратно, хватались за вожжи и гнали вперед своих лошадей.

Раздались крики:

— Фронт прорван! Фронт прорван! — и суматоха еще больше усилилась. Люди хватали мешки и швыряли их на землю. Сбрасывали все, чтобы облегчить повозки, — и домашний скарб, и вещи, найденные в дороге и подобранные с надеждой где-то, когда-то использовать. Они слишком тяжелые! Невыносимо тяжелые для лошадей!

— Угробим лошадей! Выбрасывай все!

— Да что ты, окаянный, делаешь! — кричит испуганная женщина, хватая мужа за руки. — Здесь мука. Что мы будем есть? Умрем с голоду!

— Молчи, баба! Нельзя иначе, догоняют нас! — коротко и зло отрезал мужчина.

Дорога местами побелела от муки. Лошади копытами разбрасывали муку по сторонам, втаптывали в грязь. Получалось черно-серое вязкое тесто, и люди, ехавшие сзади, в отчаянье хватались за голову, сворачивали по лесным дорогам обратно домой. За ними сворачивали и другие. Обозы разрывались, крошились. Несчастье разрасталось, черное и липкое, как грязь. Оно засасывало лица, тела, души.

— Конец света! Конец света! — стонали беженцы, бессильно скрипя зубами. — Кто поможет людям? Как все это кончится?

Задавая друг другу эти вопросы, люди текли, как лава, извергаемая вулканом, собирались отовсюду, смешивались, теснили друг друга, испуганно метались, выливаясь непрерывным потоком из лесов, равнин и сел, вытягиваясь бесконечной лентой, утопая в огромном месиве черной, колышущейся грязи.

Из-за быков маленький обоз со старухой и снохой вскоре свернул с шоссе, пересек поле и потащился по узкой проселочной дороге.

К вечеру следующего дня они добрались до моста через Серет. Но перейти его было невозможно. Мост был забит солдатами, фургонами, машинами. Надо было переждать, пока не схлынет вся эта масса.

Они остановились на берегу около моста и стали ждать. Бабушка насыпала две пригоршни овса в котомку и подвесила ее лошади. Ребенок, испуганный происходящим, измученный дорогой, бессонной ночью и голодом, захныкал, а когда мать взяла его на руки, расплакался. Аникуца вытерла ему лицо, прижала к груди, но малыш не успокаивался, вцепился в нее ручонками и продолжал жалобно плакать. Она дала ему поесть, он еще немного похныкал у нее на руках, откусывая от ломтя хлеба, потом успокоился и какое-то время ел тихо. Вдруг он поднял лицо и, видно, глубоко о чем-то задумавшись, нахмурился.