Восемь плюс один - [2]

Когда я зашел внутрь, то меня удивило отсутствие запахов больницы, хотя здесь были другие ароматы или просто их полное отсутствие. Воздух был стерильным и лишенным жизни. Будто воздуха не было вообще, чтобы как-то пахнуть, и чтобы как-то было холодно или тепло.

От медсестры в регистратуре все-таки пахло духами. Она задвинула ящик стола и объяснила мне, куда идти: моя бабушка была в отделении «Восток — 3». Я прошел по коридору между обложенными плиткой стенами и вышел в обсаженный зеленью холл, чтобы увидеть окрашенные веселыми цветами стены — в желтое и розовое. Из-за угла вдруг выскочило инвалидное кресло с электроприводом. В нем сидел старик с растрепанной шевелюрой и без зубов. Увидев меня на своем пути, он весело загоготал. Я отскочил в сторону. Мне не хотелось, чтобы меня кто-то сбил с ног, разъезжая на инвалидном кресле со скоростью полторы мили в час, после того, как я пронесся на скорости семьдесят пять миль по скоростному шоссе. Проходя по коридору в поисках отделения «Восток — 3», я не мог удержаться оттого, чтобы иногда не заглянуть в открытые двери комнат. И все это мне напоминало музей восковых фигур, неподвижно замерших в различных позах. Они сидели на кроватях или стульях, стояли у окон, будто были навсегда заморожены в этих положениях. По правде, я начал спешить, потому что депрессия стала брать надо мной верх. И вдруг, заметив, что ко мне приближается девушка в белом — медсестра или сопровождающая, я настолько обрадовался, увидев кого-нибудь молодого, кто бы нормально ходил или что-нибудь делал, что поприветствовал ее своей широкой улыбкой и начал смотреть на нее, наверное, глазами идиота. Она в ответ посмотрела сквозь меня, будто я был окном или экраном телевизора, совсем не поощряя мой интерес к ее необычайной красоте.

Наконец, я нашел нужную мне комнату и увидел свою бабушку, лежащую в кровати. Она напомнила мне Этель Баримор. Я не знал об этой актрисе, пока не увидел потрясающий кинофильм «Лишь одно одинокое сердце». Его показывали по телевизору. В главной роли была Этель Баримор и Керри Грант. Как и у Этель Баримор, у бабушки такой же оскал лица, напоминающий горный рельеф, и голос, похожий на густой сироп, которым поливают десерт. Она медленно повернулась в постели, переминая все подушки, на которых покоилась ее голова. Ее волосы мягко ложились на ее плечи. Почему-то их плавность и прямизна придавали ощущение, что она — маленькая девочка, несмотря на пропитывающую их седину.

Она увидела меня и улыбнулась. Ее глаза засветились, брови приподнялись, и она, приветствуя меня, подняла руку.

— Майк, Майк, — сказала она. И я с облегчением вздохнул. Это был один из лучших ее дней. Мать меня предупредила, что поначалу она меня может и не узнать.

Я взял ее руки в свои. Они были хрупкими. Я мог почувствовать кости в ее ладонях, и мне показалось, что они начнут ломаться, если я сожму их сильнее. Ее кожа была гладкой, почти скользкой, будто годы стерли всю шероховатость, словно ветер полирует поверхность камня.

— Майк, Майк, не думала, что ты придешь, — сказала она, в ее голосе проступили счастливые нотки. Она была все той же Этель Баримор, и с той же нежностью в голосе. — Вот я и дождалась.

Прежде, чем я смог что-нибудь ответить, она отвернулась и выглянула из окна.

— Посмотри на птиц? Я наблюдала за ними — за сидящими в кормушке. Мне нравится смотреть, как они прилетают. Даже синие сойки. Они похожи на ястребов — хватают еду, которую положили для маленьких птиц. Но маленькие птички — гаички и воробьи, наблюдают за сойками и, по крайней мере, узнают, где висит кормушка.

Она притихла, и я выглянул в окно. Кормушки там не было, как и птиц. Под окнами была лишь большая, залитая солнцем, автостоянка. Солнечные блики отражались от стекол машин.

Она снова повернулась ко мне. Ее глаза были ясными, сияющими. Или это было от лекарств?

— О, Майк. Ты выглядишь солидно — это что, новое пальто?

— Не совсем, — ответил я. Месяцами я не снимал свою старую армейскую куртку, фактически жил в ней (как-то заметила мать). Но мать настаивала, чтобы, поехав навестить бабушку, я надел плащ, который также был не новым (ему был где-то год), но выглядел таковым, потому что одевал я его нечасто. В последнее время мало кого можно было увидеть в старом изношенном плаще. Все-таки в последний момент я одел куртку.

— Ты всегда любил красиво одеться, правда, Майк?

Я начал чувствовать себя неловко оттого, как она на меня посмотрела, в ее глазах была небывалая ясность. И мне стало интересно: насколько одиноко себя чувствуют старики в местах, подобных этому, насколько они заброшены, что так дико оживают, когда к ним кто-нибудь приходит? Или ее могла осчастливить внезапная ясность, приступ тонкого и ясного сознания? Мать как-то рассказывала о моментах, когда бабушка внезапно появлялась из тумана, который все время застилал ее сознание. Ответа на это у меня не было, но я почувствовал себя в замешательстве от столь ее эмоционального приема.

— Я помню, когда ты носил новое пальто — «Честерфильд», сказала она, снова глядя вдаль, будто видя птиц, которых там на самом деле не было. — Это было прекрасное пальто с бархатным воротником. Оно было черным, элегантным. Ты это помнишь, Майк? Тогда были тяжелые времена, но ты никогда не сопротивлялся блеску.