Восемь ночей тетки Лизаветы - [8]

— Одна? Вечером? В степи? — ужасается Любаша. — Нет, она вся в тебя.

— Вдруг слышит моя Лесенька: позади топот. Ближе, ближе. Пришпорила своего Волчка. А он, бедняга, почти выдохся. Нет, не уйти. Руки, ноги отнялись со страху. Все! Крышка! А топот еще ближе. Слышно, как чужой конь храпит.

— Кто же это был? — не выдерживает внучка.

— Помолчи! И вдруг слышит, моя бедолага голос того агронома: «Леся! Остановитесь!» Еще пуще испугалась, но сдержала своего Волчка. И говорит ледяным голосом: «Сергей! Что вам от меня надо?» А он, паразит, уже с коня спрыгнул: «У меня к вам разговор». — «А лучше места не нашли?» — Молчит, ждет, покуда она спрыгнет. — «Ну, тогда дайте хоть руку. Эх, вы! Ухажер!» — бодрится Лесенька, а у самой сердечко в пятке. Подал ей ручищу, а та, что тиски. Не убежишь, не ускачешь. А он, нелюдим, молчит, только дышит тяжело. — И Топориха сразу перевоплощается в дочь и ее ухажера. — «Ну что вам от меня надо? Что?»— допытывается моя сердечная. А он: «Леся, Лесенька… Я… я учту вашу критику…» — А сам, негодяй, так на нее глядит, что выдержать нет никакой возможности. Чернявый, глазастый. Грохнулся перед доченькой моей на колени, руки шершавые целует. «Не могу без вас… без тебя…» А Лесенька сроду таких слов не слыхивала. Растаяло молодое сердечко. Сама не помнит, что говорит. А он, нахал, уже губы, глаза целует… Словом, зорьку встретили они на бугре, что с давних времен курганом Беркута прозывался. Говорят, татарский хан там клад зарыл. А чернявый оказался щирым полтавчанином. Сергей. Шепчет ему моя Лесенька такие слова: «Был у меня старший брат Сергей-соловушка. А ты будь Сергеем-соловейко». А у него голосище и вправду соловьиный. Как зальется на всю степь: «Ты не хвылюйся, что ноженьки босые вмочишь в холодну росу…» И на руки подхватил: «Лесенька! Зарянка моя!..»

— Это ж папка! — неожиданно вырвалось у внучки.

— Не перебивай. А кони их стреноженные — внизу. Вроде вечером и не гнались друг за дружкой, как бешеные. — Усмехнулась. — И прозвали они промеж собою курган этот Лесе-Сергиевским и еще курганом Любви. — Вздохнула. — А через неделю почти все Беркутское отделение у нас гуляло. А как же! Первая комсомольская свадьба. Вынула я свою счастливую медную кружку, налила до краев. «За вас, молодых! — говорю. — За мою внучку! Словом, планируйте…» Жених потупился, а Лесенька моя порозовела до ушей. А парни: «Почему батя не приехал?» — спрашивают. «Не дожил, — говорю, — мой Топорок. Усы, как у Чапая. Такой, доложу вам, орел был! Все Прохоровское поле разминировал. В самом Берлине на той американской бомбе плясал. Он, — говорю, — и тут бы такое откаблучил! Эх, была не была! Затопчу беду каблуками! Пойду сама!» — И в пляс…

Жадно глотнув свежего воздуха, льющегося из распахнутой форточки, задумчиво улыбнулась:

— А коржики мои абсолютно все хвалили. Даже твой батя.

— Бабуня, а клада на своем кургане они не нашли?

Усталая, измученная Топориха прижала ладонь к груди:

— А как же! Нашли. И звать его Любовью, Любашей.

Внучка нахмурилась:

— Ты все шутишь, бабуня, а сама за сердце хватаешься. Думаешь, не вижу?

Топориха долго молчит:

— Такая уродилась.

10. Любаша

Милая бабуня! Если бы ты знала, каким кладом одарила свою Любашу за эти восемь ночей! Ведь мама и половины того не рассказала. Да и никогда не расскажет. Никогда. Спасибо тебе, бабуня. Огромное спасибо!

Учти: не только мама, но и папа, и я все дедушкины песни назубок знаем. И поем. Да разве папа нелюдим? Ты бы послушала, как они с мамой играют, поют дуэтом: он — на своей целинной гитаре, она — на дедушкиной балалайке в Белогорске режут: «От Тамбова до Ростова есть железная дорога…» Да ногами в лад пристукивают.

Переглянутся, вспомнят тебя с Топорком, всех маминых сестренок и братьев, чьи могилы под Смоленском, под Воронежем, в Москве, в старом Чистом Колодезе возле разбомбленной хаты. И запоют негромко, но так, что вот-вот слезы из глаз брызнут:

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам…

— Пожалуй, завтра я тебе спою, родная. А сейчас спать, спать… Вон ты уже снова за сердце хватаешься. Опять переволновалась. Еще бы! Столько пережить…

Взволнованная Любаша долго не могла уснуть… Когда на зорьке проснулась, в комнате было непривычно тихо. Стоп. Тут что-то не так. Обычно в это время бабушка уже на ногах. Хлопочет, суетится. Откуда же взялась эта недобрая, щемящая тишина?

Бабушка спит рядом. До кровати — руку протянуть. Почему же не m слышно ее прерывистого, тяжелого дыхания?

Может, опять всю ночь не спала, вспоминала, мучилась, ворочалась я с боку на бок, а к зорьке забылась? Вот и не распахнула, как всегда, обе двери — в сенцы и во двор, чтобы с росистого двора свежий, пьянящий воздух хлынул в дом. А ведь соседка тетка Одарка скоро принесет кринку парного молока, пенистого, только что от Ромашки.

Любаша наклонилась над сонной Топорихой.

— Бабуня, просыпайся. Слышишь, бабушка Лиза? А?..

Молчание.

Осторожно тронула руку: холодная. И сама оледенела от ужаса, Нет, нет! Видно, все это снится. Еще не проснулась. Но резкая боль внутри властно напомнила: это явь, это жизнь. Это все вправду. Как же так? Да что же это? Любаша пошатнулась.