Восемь ночей тетки Лизаветы - [3]

— На фото он похож на дедушку… — непроизвольно вырвалось у Любаши.

— Что-о-о? — Седая голова мгновенно оторвалась от подушки. Плач смолк. — На какого еще дедушку? Колек был красавец, орел! А этот задрипанный балалаечник…

— Бабуня, так нельзя! Ты же его, я чую, чую, любила… — И заглядывает в глаза. — Любила!

— Я? Кто тебе сказал? Да ни в жисть! Это соседка Лепестина на него глаза пялила. И что она в нем нашла, в этом несчастном кукурузном огрызке? Тьфу!.. Думаешь, я не знала, что он ей наши дровишки через плетень перекидывает? Все видела. Все. Да гордость моя говорить не позволяла. А мой-то хлющ как выпьет, так — за балалайку и про матаню петь. Ух, я ему за эту матаню и дала духу! В сундук от меня схоронился. Чуть не задохнулся от нафталину.

Любаша растерянно хлопает глазами. Сама не знает, плакать или смеяться.

Сердце у Топорихи вспыльчивое, да отходчивое. Вот уже она говорит совсем иным голосом:

— Ну, правда, чисто во всем мне признавался. Понимаешь? Словно мать я ему. «Лиза, — говорит, — какая это Лепестина прилипчивая! Ну прямо нет никакой возможности!..»

— Ты бы лучше эту самую Лепестину в сундук загнала! — с горечью советует внучка.

— Так она же вдова, — растерянно бормочет тетка Лизавета. — Жаль шалаву. — И торопливо крестится. — Вечная ей память!

— Бабушка, и часто он от тебя уезжал?

— Да что ни год. Как пташка перелетная. Известное дело — сезонник! Запланирует мне сынка или дочку, а сам ходу. То в Донбасс, то и на Днепрострой, то на самый Урал зальется. Ищи ветра в поле! По всей о России курсировал. До чего же, негодяй, додумался! Вроде нет у него законной жены, а заместо меня — она, проклятущая балалайка. Вон какую охальную частушку сочинил:

У меня матани нет.

Что же я поделаю?

Возьму чурку и топор

И матаню сделаю.

— А откуда же ты знаешь? Неужели при тебе пел?

Бабушка грустно качает головой:

— Люди сказывали. Словом, Топорок и есть Топорок. Что ему до того, что у меня в голодуху махонькая Верочка пластом лежала? На глазах таяла.

— Неужто и денег не присылал?

— Что деньги? — возмущается тетка Лизавета. Голос срывается. — Хочешь, расскажу, как она помирала? На моих руках.

— Не надо, бабуня… — умоляет Любаша. Только бы ее отвлечь! Только бы отвлечь и не обидеть! — Лучше завтра.

4. Ночь третья

Бабушка рассказывает, как у нее на руках угасала Верочка. Любаша видит ее восковое личико, слышит предсмертный шепот девчурки, бредящей в тифозной горячке: «Мам… дай корочку!..» Нет, это невыносимо. Как же бабушка смогла все это пережить? Какое у нее богатырское сердце! Боже! На нем семь кровоточащих рубцов, а оно все бьется.

— И где, ты думаешь, оказался мой Топорок в самую голодуху? — внезапно спрашивает бабушка.

— Трудненько угадать, — вслух думает Любаша. — На Дальнем Востоке?

— Эх ты!.. — горько усмехается Топориха. — В Москве. На самой важной стройке. А мне даже адреса, изверг полосатый, не прислал. Да плохо, видать, знал свою законную. Нашла я его! Нашла!

— Как? — ахнула внучка. — Где?..

— Под землей. В метре. Тогда это самое метро строили. Мой младшенький, Ванятка, уцепился за подол, а на руках у меня — твоя мамка. Спеленутая. Гляжу, вылазит к нам из-под земли твой дед. Чумазый, как черт. Весь в брезенте. С ног до головы.

— Постой! — досадливо перебивает ее Любаша. — А кто ж тебе помог его найти?

— Как кто? — в свою очередь недогадливостью внучки возмущается Топориха. — Товарищ Крупская. Надежда Константиновна. Я прямо с вокзала на трамвае — к ней. На Сретенку. Вместе с Ваняткой и твоей махонькой мамкой. Так и так. Приняла, побеседовала. Такая негордая, обходительная. Выложила я ей про дедушку, что знала, а когда кончили беседовать, секретарша дала мне его адресок. Нашли голубчика. Сперва опешил, потом обрадовался, расцеловал: «Родненькие вы мои!» — Помедлила. — Да вот беда: Софоню нашла — Ванятку потеряла. Просквозило его в дороге.

— Видно, у окошка сидел? — с сочувствием прошептала Любаша.

— У какого окошка? — нахмурилась бабушка. — Мы же на крыше ехали. Знаешь, как ветер свистел? На товарняке. Нет, детка, тебе этого не понять. Похоронили мы его на Ваганьковском, рядом с каким-то матросом, про которого песню поют. Эх, Ванятка, Ванятка. Кто знает? Может, ты своим геройством превзошел бы этого самого матроса. Бедовый был хлопчик. Но, видать, каждому свое. — Голова трясется, а пальцы ее тянутся к затуманенным глазам.

— Бабуня, не надо… — умоляет Любаша. — Слышишь, бабушка Лиза? — И вдруг спрашивает: — А как же моя мама выжила? Ведь она была совсем крохотулька. Спеленутая.

— Как… как… — сдерживая слезы, ворчит бабушка. — Потому что некрещеная — вот и выжила.

— Ничего не понимаю, — пожимает плечами Любаша.

— Да чего тут понимать! — неторопливо объясняет Топориха. — Всех своих я крестила, а ее Софоня велел не крестить. Его любимица. Он! Копия! Понимаешь? Видать, и на небе большевики бога зажали. Недаром Топорок на своей балалайке резал: «Долой, долой монахов!..»

— А ведь эта частушка пророческая! — неожиданно улыбается внучка. — Теперь там, на небе, вместо архангелов наши космонавты.

— Нехай себе летают! — добродушно бросает Топориха.

— Бабушка! — Любаша переводит взгляд на подоконник. — А откуда у вас в Чистом Колодезе взялась старинная медная кружка?