Восемь минут тревоги - [36]

— Какой барьер? — не понял Завьялов.

— Слышал о такой болезни — боязнь границы? Это и есть барьер. Мне докладывал Новоселов: дойдет Олейников до опавшей ивы и встанет. Что-то шепчет себе под нос, дрожит. Как-то признался ему: до сих пор, говорит, как попадаю на это место, выстрелы в ушах звучат. Видишь, какое дело?

— Когда же это заметили? — спросил Завьялов, удивляясь, что он ничего об этом не знал.

— С неделю назад. Олейников давно уже вырос из младших наряда, а я не могу посылать его старшим и назначаю в пару с ним Новоселова, пока у Новоселова болен Фрам. Конечно, в другое время ребята его опекают, заботятся, как няньки. Но все отделение с ним в наряд не пошлешь… — Лагунцов откинулся на спинку стула. — Я все надеялся: пройдет. А вчера он обратился ко мне с просьбой назначить его в наряд только на левый фланг — подальше от памятного места.

— Понятно. Что предлагаешь? — спросил его Николай.

— Если бы я знал, что предложить!

— С парнем нужно сходить в наряд на правый фланг. Именно на место происшествия. Постараться выбить клин клином, — предложил Николай. Вместе подумаем, как это лучше сделать.

«Добро! — вдруг весело подумалось Лагунцову. — Не раскис, молодчага».

— А с учебой думаешь как? — заметил вслух.

— Никак. Обойдется пока с учебой. Да и не обязательно ехать в Москву, можно учиться, как ты, заочно. Наталью свою я уговорил… Ну, пошумела, конечно, — впервые за вечер улыбнулся Завьялов, — но потом ничего, отошла. Она у меня понятливая…

На том и расстались, думая о разговоре, об Олейникове, о завтрашнем дне… К еде даже не прикоснулись.

ТЕБЕ ДАНО

«Завтрашний» день начался обычно — протарахтел будильник, в ответ на его звон чмокнула со сна губами Иришка, ворохнулась в постели жена — и Завьялов встал.

Серебро влаги, налипшей на окна, подсказывало: с утра прохладно. Но уже тянулись, тянулись по небу светлые нити солнца, ткали узор в клубах серых туч, робко струились на землю.

Завьялов наскоро умылся, перекусил на кухне холодной рыбой, запил водой и вышел на воздух. Пахло осокой, арбузами — действительно, так пахнет весна, хотя до нее еще — недели и недели. Но уже сама мысль о весне, сулящей тепло, несущей с собой надежды на что-то неведомое, но обязательно хорошее, наполняла грудь радостью. Завьялову хотелось пропеть что-нибудь дурашливое, бодрое, но он сдерживал себя, чтобы и впрямь не распеться под окнами казармы.

Не терпелось увидеть Лагунцова. Но Лагунцов — Завьялов об этом знал — после вчерашнего разговора вернулся на заставу, дежурил остаток ночи, и Николай не стал ломиться в канцелярию, чтобы не нарушать его законного отдыха.

Минуя часового, Николай прошел к беседке, опутанной сухими прутьями декоративного винограда. Хотелось подольше насладиться тишиной утра, покоем, и Завьялову поначалу показалось странным такое желание, таким же непривычным и странным, как желание петь.

В общем-то, Завьялов понимал, что тяжесть его настроения помог преодолеть начальник заставы, и не далее как вчера. Но он заставлял себя, как в детстве, не думать об этом: в нем, в нем самом возникла эта простая песня души — от доброго утра, от свежести воздуха, от легкости в груди — от всего того, что невесомо влекло его, как по ветру, к беседке.

В беседке кто-то был — Завьялов почувствовал присутствие в ней человека, еще не заходя туда. С любопытством заглянул: кто это так рано? Качнулся сквозь лозу белый чубчик, мелькнула синева глаз — Олейников.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — Солдат поднялся навстречу.

— Доброе утро, Петр. Чего до подъема встал?

— Так. Солнце в глаза ударило. Подумал: весна.

— Любишь весну? — спросил Завьялов, присаживаясь на скамейку, охватывающую беседку кольцом.

— А кто ее не любит? — задумчиво сказал солдат.

— Это верно, — с готовностью подхватил Завьялов. — Но некоторым осень больше нравится. Пушкин, например, осень любил.

— А чего в ней хорошего, в осени? — спросил Олейников, оживляясь. — Каплет за шиворот, студит, ветром гонит отовсюду.

— Ну, осенью-то, особенно дождливой, больше дома сидят, — протянул Завьялов, будто и впрямь ощутил зябкий холод осени. — Гражданские, конечно, — поправился он. — На границе все по-другому.

— Это кто как, — сказал Олейников. — Тесно в доме-то, не повернешься. Всю душу тоской выполощет. А на улице — дурной дух из тебя вон, и ноги носят без усталости, и вообще хорошо. Простор… — договорил он задумчиво.

— Весна — она надежду дает, — продолжил разговор Завьялов.

— Верно, — согласился Олейников. — Весна на душу теплом ложится, барахло из тебя вытряхивает.

Помолчали. Говорить вроде больше было не о чем. Завьялов все порывался завести нужный ему разговор, раз даже рот открыл, примериваясь к первому подходящему слову, но так и не произнес его — побоялся раньше времени насторожить парня.

Поднялся, расправил складки одежды.

— Ну, Петр, ты тут дыши, а я в казарму пойду, что-то замерз немного.

Шел и знал: Олейников глядит ему вслед — спиной чувствовал взгляд. «Плохо, если догадался, какой у меня к нему разговор», — подумал Завьялов, входя в дежурку. Принял, как положено, рапорт об обстановке на границе, затем направился в ленинскую комнату. Потоптался там, бесцельно глядя на стены уголка боевой славы, когда-то оборудованного им и Мишей Пресняком, полистал тяжелые подарочные альбомы.