Восемь минут тревоги - [23]

Бойко стоял на бетонной площадке, лицом к заливу, всем телом облокотившись на железные перильца мостика, нависавшего над водой, и неотрывно следил за лучом. На приезд Лагунцова даже не обернулся: прежде всего работа, «объятия» потом… Что ж, Бойко, один-ноль в твою пользу. Над головой Бойко, рассыпая искры, в зеркальном блюдце прожектора горел электрод, рождая бурю огня и света. Стократно отражаясь в дольках зеркал, свет получал какое-то магниевое, неземное сияние. Луч скользил по спокойной глади, и там, где он соприкасался с маслянистой водой, казалось, закипали буруны. Вот снялась с воды и бешено забила крыльями потревоженная чайка. Толстый, как ствол раскаленной пушки, бело-голубой луч по-прежнему плавно сдвигался влево, метр за метром ощупывал темноту, и темнота заметно сдвигалась, словно была создана из твердого вещества.

Лагунцов стоял на земле неподалеку от мостика. До его слуха отчетливо доносились команды, время от времени подаваемые Бойко. Вот на какой-то миг матово блеснул в луче прожектора силуэт судна, и тотчас послышались звонкие от напряжения голоса наблюдателя и старшего расчета:

— Цель вижу!

«Глазастые хлопцы», — подумал Лагунцов, не без зависти любуясь четкой и впрямь красивой работой.

— Опознать цель! — коротко бросил Бойко. Услышал в ответ, что прямо по лучу — сухогруз, по-видимому, сорванный с якоря, и лишь затем повернулся к Лагунцову: — Ну, здравствуй! — пожал ему руку. — Задал нам хлопот, треклятый… Осмотреть судно!

Моторист заранее спущенного на воду пограничного катера, казалось, только и ждал этой команды. Он резко увеличил обороты двигателя, и катер, взбивая форштевнем сонную воду залива, устремился по световой дорожке к дрейфующему сухогрузу.

Некоторое время было видно, как по палубе призрачно, будто подвешенные в воздухе, блуждали огни аккумуляторных фонарей, потом с сухогруза на берег по рации сообщили: все чисто, ни одной живой души не обнаружено.

— Кистайкин! — зычно позвал Бойко куда-то в темноту. — Свяжитесь с портом. Передайте: обнаружен сухогруз, сносит к берегу. Прожектор на место… Пошли, — Бойко приглашающе кивнул Лагунцову.

Прожектор погас, и предутренняя зыбкая темнота окутала залив. Дизель еще поработал на угасающих оборотах, потом и он смолк, будто захлебнулся. Слышался лишь плеск воды у прибрежной кромки, где днем — Лагунцов об этом знал — у обкатанных камней копится гипюр рыжей морской пены и золотисто светятся янтарные выбросы. Как-то после отлива Лагунцов насобирал их целый ворох — молочных, словно ошкуренных грубой наждачкой, крапчатых, медовых, попался даже один розовый, как барбариска, — высыпал оттянувшее карманы добро в Оленькины подставленные ладони: играй. А Оленька выложила из янтаря крошечный домик, сказала, что это застава, и розовый камешек поместила над крышей, будто государственный флаг… Она к игрушкам-то почти не притрагивалась, пустому патрону сигнальной ракеты радовалась больше, чем кукле, и все порывалась пришить к своему клетчатому пальто вместо перламутровых голубых пуговиц солдатские, со звездой… Помнится, тогда, сидя на корточках возле янтарной заставы, Лагунцов со вздохом погладил дочь по голове: «Тебе не Оленькой бы родиться, а Олегом, чтобы брюки носить да китель…» Подумал так, нахлобучив на Оленькину головку свою офицерскую фуражку, и до конца дня ходил по заставе хмурый, из-за сущих мелочей распекал солдат, те даже начали избегать его, чтобы лишний раз не попадаться на глаза.

Не любил себя Лагунцов в такие моменты, даже презирал за свое неумение затормозить на крутом повороте, как это удавалось Завьялову, но и поделать с собой ничего не мог. Позже, конечно, перекипало, раздражение исчезало бесследно, но перед солдатами было неловко за свою слабость, напрасный крик. Хорошо еще, что в тот раз приехал ветврач из отряда, серьезный, не по годам вдумчивый старший лейтенант, и Лагунцов вместе с ним отправился к вольерам на осмотр служебных собак, постепенно отвлекся, иначе неизвестно, чем бы все это могло кончиться.

Поделись сейчас с Бойко своими переживаниями — наверняка не поймет, еще и посмеется, как над пустяком. Для него, черта толстокожего, костер в собственном доме — еще не пожар, вода по самые уши — далеко не океан. «У меня принцип, — не без гордости поучал он молодых офицеров, — железный принцип: все, что не касается службы — шелуха, семечки, и внимания недостойно. Если командующий сердится, что ему подали слишком холодную или слишком горячую кашу, место ему — в кухне, а не на поле боя». Такой это был человек.

Бойко все еще оглядывался на залив, отороченный с противоположного берега тонкой мигающей ниточкой портовых огней. Лагунцов ничуть не сомневался, что Бойко, хотя стоял вполоборота к воде, наверняка одновременно замечал и возвращающийся катер, и то, как прожекторный расчет закатил под крышу многотонную платформу на рельсах с гигантским шишаком прожектора наверху.

Стукнули плотно сведенные половины металлической двери, и расчет покинул свой пост. Ни слова не говоря, Бойко подождал, пока катер причалил к деревянному пирсу и матросы, закончив швартовку, сошли на берег.