Восемь минут тревоги - [131]

Он уже собрался продолжить путь, даже примерился, как ловчее подхватить ношу, чтобы не причинить собаке лишнюю боль, но, повинуясь внезапно возникшему чувству опасности, замер.

Все оставалось как будто прежним в безрадостном этом лесу. Ничто не перемещалось в воздухе и на земле, не подавало голосов. Как и полчаса назад, отовсюду тянуло сладковатой прелью увядающей листвы, в которой, должно быть, умиротворенно плодились и жили миллиарды микроскопических существ. Как и раньше веяло теплой сыростью близкой ночи, в которой вот-вот объявятся, уловив смену дня, обитатели мрака… К знакомым и узнаваемым этим звукам и запахам не примешивалось ничего постороннего, лишнего. Но Пушкарев знал, что беспричинно, сама по себе, тревога не возникает. Он чувствовал: с минуты на минуту что-то изменится в устоявшемся покое, непременно распадется, как распадается детская мозаика от грубого или неловкого чужого прикосновения.

Пушкарев не смог бы в точности сказать, что именно произойдет, и произойдет ли вообще, — инстинкт сохранения сам побудил к действию. Оставив на время заботу о собаке, Пушкарев припал к земле, невольно ощутив брезгливость, когда щека коснулась влажного вороха начавших гнить листьев. Зато снизу хорошо просматривалась более светлая на фоне оловянного неба неровная линия горизонта.

Особо вглядываться или долго ожидать Пушкареву не пришлось: на безликом лысоватом холме, окруженном щетиной таких же, как и вокруг, низкорослых кустарников, в каких-нибудь тридцати — сорока метрах Пушкарев увидел силуэт человека.

Видение не могло быть оптическим обманом, досадной ошибкой усталого зрения, когда воображение так естественно, до мельчайших подробностей превращает в живое существо кочку или обыкновенный пень. Краем холма, наискосок от Пушкарева, шел именно человек, не призрак.

«Кто это? Неужели нарушитель? — Опасаясь обнаружить себя раньше срока, Пушкарев плотнее вжался в землю. — Но почему здесь? Уходил ведь в другую сторону…»

В другой, противоположной стороне, как выяснилось, сейчас совершенно впустую метр за метром прочесывали окрестность ничего не подозревавшие ребята. Кто из них, и Пушкарев в том числе, мог бы подумать, что нарушитель столь круто изменит маршрут и дерзко пойдет навстречу преследователям! А в том, что перед ним нарушитель, Пушкарев даже не сомневался. Дисциплинированное пограничье слишком хорошо знало и соблюдало режим проживания в зоне. Чужим же, посторонним, вход и въезд сюда был вовсе заказан. Поэтому никаких иных предположений не возникало в утомленном, перенасыщенном последними событиями сознании Пушкарева.

Еще не решив, как будет действовать, что именно предпримет для задержания, Пушкарев вдруг поразился одной простой догадке:

«Так это ты!.. Ты, гад, погубил Арчи. Это твоих рук дело».

Совсем иначе, хищно и мстительно наблюдал теперь Пушкарев за пришельцем, с немалым трудом усмиряя в себе требовавший выхода гнев.

«Не упустить! Ни в коем случае не упустить».

Что-то светлое, не то серое, не то оранжевое, должно быть, малозаметное днем, среди желтизны ранней осени, но кое-как различимое в сумерках, облекало фигуру незнакомца. Только это перемещающееся пятно сейчас служило для Пушкарева надежным ориентиром, потому что стоило вожатому хоть ненамного изменить положение, подняться, как горизонт уплывал вниз, а нечеткий силуэт почти пропадал, терялся на фоне местности.

Ночной ходок двигался хотя и не очень быстро, но довольно уверенно. Пушкареву пришло в голову, что промешкай он еще минуту-другую, задержись, и пришелец, чего доброго, скроется из глаз, станет недосягаемым.

— Арчи, ты уж прости, — зачем-то сообщил Пушкарев виновато собаке и с решимостью встал, сбил с повлажневших ладоней налипшую листвяную шелуху. — Подожди немного, друг. Надо.

Всем его существом владела теперь одна мысль, одно желание, подогреваемые ненавистью к чужому неведомому мужчине, ставшему для Пушкарева личным врагом. Пушкарев жаждал во что бы то ни стало преградить ему путь, одолеть в схватке и хоть этим малым возмездием отплатить за погубленную собаку. И уж ничто не смогло бы его задержать, когда он легко, кошачьим шагом скользнул в распадок между двумя холмами.

Он не запомнил, долго ли шел и много ли минуло времени с тех пор, как он начал преследование. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы ненароком не оступиться, не попасть в какую-нибудь яму, а самое главное — не потерять чужака из виду. Ступни его ног опускались на землю с каким-то особым вывертом, на ребро, отчасти сдерживая ход и причиняя неудобство, которое Пушкарев терпел единственно ради того, чтобы меньше трещали под широкими подошвами предательские сучья. Горло давно уже обметало сухостью, будто после долгого изнурительного бега, а ногти сжатых от ярости в кулак пальцев глубоко впивались в кожу, и Пушкарев не сразу сообразил, откуда в ладонях эта тупая непроходящая боль.

Неотвратимо, хотя и медленно, расстояние между пограничником и пришельцем сокращалось, и то, что сближение надвигалось, что незнакомец, сам того не ведая, держал направление на грунтовку, где, по расчетам Пушкарева, должна находиться оставленная нарядом заставская машина, вдохновляло вожатого, придавало веры в успех.