Восемь глав безумия. Проза. Дневники - [95]

Вспоминаю с крайним сочувствием Стриндберга[140], ненавидевшего всякую четвероногую домашнюю нечисть. Грязь, облака шерсти, вонь… Ад!

Но и за этот ад я должна быть благодарна людям и судьбе. А что дальше?

Во сне: сводчатый характер (у меня), и «белая пытка».

Евреи. Помочь могут гораздо больше и, так сказать, конкретнее, чем мои соплеменники. Удивительная способность у них сочинять себе работу. Как Господь Бог — из ничего. Переводить иностранные стихи с прозаического подстрочника!!! <…>

Великие творцы всеобщего бюрократизма, а в частности бюрократизма в области культуры. Почему? Жизнеспособный, стойкий, очень реалистический народ и вдруг — бюрократизм! Так легче можно прожить. Видимо, в нашу эпоху спрос на этакое сухо-отвлеченное от живой жизни пустословно-догматическое, канцелярски-оформленное. Спрос рождает предложение. И евреи, всегда и всюду первые уловители духа времени, немедленно бросаются на биржу и предлагают. А причины спроса на казенную отвлеченность? Бегство от реальности. Действительность подлинная слишком ужасна, она пахнет опасностями и неизбежной гибелью. Стараются этого не видеть. Сами создают благонамеренные призраки, набрасывают на зияющую бездну покрывало Майи[141].

Страшно боятся восстановления «частной собственности» (евреи). Нет ли в этом страхе чего-то превра<щенного?> Три проблемы: азиатская, еврейская, русская. До сих пор в Индии человек низшей касты не имеет права приблизиться к колодцу «благородных». С такими «качествами» надеются прийти к коммунизму. Неру[142] умен и хитер. Европейски образован, а база древняя, «брахманическая» <нрзб.>. Уменье скрыть то, что нужно, от грубых, прямолинейных европейцев.

О, конечно, Неру уважает англичан. Несмотря на всю империалистическую тиранию, Индия слишком многим обязана Англии. Но… несомненное подсознательное и сознательное, но тщательно замаскированное презрение к Европе есть у Неру. Кастовый строй он все-таки оправдывает.

А ведь наше страшное крепостное право все-таки было куда проще и человечнее, чем кастовая организация. Крепостной — раб, но он не что-то поганое, «неприкасаемое», чье дыхание отравляет воздух.

«Неприкасаемость» в крови миллионов индусов, как и мы не можем до сих пор «выдавить из себя по капле раба» (Чехов), это удается отдельным единицам, место коим в тюрьмах своей «могучей и кипучей»[143] родины.

Удивительно легко мне было у матери и дочери на одной из дальних улиц города. Мать дала мне 20 руб. (заняла, наверно, ибо денег у них не было, как я потом узнала). Непосредственная, согревающая человеческая доброта. А с какими слезами, почти с благоговением, они слушали мое чтение. Вот настоящая русская семья. Как она сохранилась, как дожила до нашего времени. И вообще, боже мой, занять деньги, чтобы дать их совершенно чужому человеку, которого видишь в первый раз. Если христианство настоящее есть, если оно не бред, не миф, не убийство мира (по Розанову), то, право, я была объектом настоящего христианского подвига. Увы! Моя судьба являться объектом, но не субъектом! Объектом суда, объектом экспериментов, объектом благодеяний… Но семья осталась у меня в душе. Мне хочется увидеться с этими людьми, не то что «отплатить» им (торговое слово — такие вещи не оплачиваются), а сделать для них что-нибудь приятное. Словом, я рассыропилась.

25/I-57 г. Эпоха великих фальсификаций.

Фальсифицируют историю: древнюю, среднюю, новую и новейшую (историю буквально вчерашнего дня). Фальсифицируют науку (свои собственные доктрины, методы и догмы), искусство, продукты, чувства и мысли. Мы потеряли критерий для различения действительного от иллюзорного.

Может быть, сексуальный инстинкт — один из первичных (питание, размножение). Но инстинкт власти — один из сильнейших, хотя по происхождению возможно, что он более поздний.

Сексуальное наслаждение кратковременно, а наслаждение властью длится бесконечно, по крайней мере, до момента ужаса смерти.

В 15–16 лет я спрашивала: «Нет ли в любви инстинкта власти?» Как жаль, что эту тетрадь у меня забрали при первом аресте. Поистине, в 15 лет я была гениальна (но и очень неприятна).

Вот когда прав обыватель Розанов. Любой человек на моей замеч<ательной> родине жаждет покоя, отдельной квартирки, а еще лучше крохотного отдельного домика, еды, более или менее достаточной для поддержки отощавших телес, умеренной работы, приличного заработка, умеренной «ясной и чистой» (слова Яр.) книжки, опрятной одежды, кино и театра с обычными человеческими фильмами и пьесами. А главное — покоя. Чтобы никто не трогал, никто не лез, не агитировал, не пропагандировал, не воспитывал, не прорабатывал, не гнал на собрания и на выборы. «Пусть управляет, кто хочет, только накормите меня в моем углу, дайте мне работу по силам, не запрещайте с женой и родственниками поговорить о чем вздумается, не оглядываясь по сторонам… Больше ничего мне не надо».

Неужели троглодитством закончится? Собственно, людоедство несколько раз повторялось с 1917 года.

Мир сорвался с орбиты и с оглушительным свистом летит в пропасть бесконечности уже с Первой Мировой войны. Гуманизм оплеван, осмеян, гуманизм «не выдержал».